Стихи сочиненные ночью во время бессонницы особенности композиции

86

ИЗ КОММЕНТАРИЯ К «СТИХАМ, СОЧИНЕННЫМ НОЧЬЮ
ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ»

Светлой памяти
Зары Григорьевны Минц

При комментировании стихотворений Пушкина, помимо их объяснения обстоятельствами времени, к которому они относятся, возникает необходимость проследить их дальнейшую литературную судьбу. Особенно важно это тогда, когда пушкинские образы приобретают относительную самостоятельность и их преломление в последующей литературе не единично и вызывает ассоциации, хотя и предусмотренные контекстом стихотворения Пушкина, но выводящие одновременно и за его пределы. В ряду произведений, нуждающихся в подобном комментировании, «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» занимают одно из первых мест. Написанное в Болдине в октябре 1830 г., стихотворение не было опубликовано при жизни Пушкина и появилось впервые в девятом томе посмертного издания его сочинений (1840) с известным изменением его рукописного текста («Темный твой язык учу»). Мы не знаем реакции первых читателей на это стихотворение; по-видимому, оно не обратило на себя особого внимания. Во всяком случае В. Г. Белинский ограничился поверхностной его характеристикой («Пьеса „Ночью во время бессонницы“ показывает, как глубоко вглядывался Пушкин во все явления жизни, как глубоко прислушивался он к ним»),1 хотя и включал в перечни наиболее значительных лирических стихотворений поэта. Поэзия же второй половины XIX и особенно XX в. не только не прошла мимо «Стихов, сочиненных ночью

87

во время бессонницы», но и многократно отозвалась на них, создав определенный поэтический ореол, окружающий пушкинское стихотворение.

Изучая «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», исследователи обычно включают их в определенный контекст как пушкинской, так и последующей русской поэзии. Впрочем, начало этому положил сам Пушкин; задумывая в 1836 г. публикацию стихотворения, он поместил его в ряд произведений, совокупность которых могла составить «объединение циклического типа»;2 помимо «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы» в список вошли «Странник», «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Отцы пустынники и жены непорочны…», «Вновь я посетил…», «Осень», «Из Пиндемонти», «Аквилон» и «Туча» (последнее стихотворение Пушкин вычеркнул).3 В научной литературе пушкинское стихотворение также неоднократно рассматривалось в поэтическом окружении, сопоставление с которым создавало условия для лучшего его понимания. В поэзии Пушкина это прежде всего «Воспоминание» и особенно «Дар напрасный, дар случайный». Ср.: «Однозвучный жизни шум» — «Бой часов лишь однозвучный» — «Жизни мышья беготня». Повторяемость слова «однозвучный» (ср. еще в «Зимней дороге»: «Колокольчик однозвучный // Утомительно гремит») позволило А. Ф. Белоусову увидеть тяготение к созданию своего рода цикла, связанного с «поисками смысла и цели в жизни, ощущением своей зависимости от рока» и стремлением найти для себя опору в окружающем мире — «Ек. Н. Ушаковой», «Талисман», «Дорожные жалобы», «Бесы», «Стихи, сочиненные ночью…» и др.).4 Подобная тенденция находит свое продолжение в выходе за пределы пушкинского творчества, — и тут в ряд выстраиваются произведения многих поэтов, от «Бессонницы» Ф. И. Тютчева до стихотворения А. Тарковского из цикла «Пушкинские эпиграфы».

Особое место в этом ряду занимают поэты «серебряного века», заново осмыслившие значение пушкинского стихотворения и включившие ассоциации и реминисценции из него в ряд созданных ими произведений. В этих условиях повышается престиж «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы», получающих теперь самую высокую оценку и в научной литературе: «перл лирики»,5 «одно из самых гениальных стихотворений Пушкина»,6 «одно из самых значительных

88

„раздумий“ в лирике Пушкина»7 и т. п. Разумеется, это не случайно. Стихотворение, в котором «Пушкин, кажется, единственный раз вводит в свою поэзию выражение смутных, подсознательных ощущений и переживаний»,8 оказалось созвучным поэзии конца XIX—начала XX в., что и привело к возникновению многочисленных откликов на «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» и модифицированию образной системы стихотворения.

Вопрос этот поднимался в литературе; наиболее подробно рассмотрен он в статье А. Д. Григорьевой, в которой прослежены реминисценции из пушкинского стихотворения у И. Анненского («Парки — бабье лепетанье»), А. Белого («Усадьба» и «Карма»), О. Мандельштама («Когда удар с ударами встречается»).9 Этим перечнем дело, однако, не ограничивается; в частности, А. Д. Григорьева проходит мимо, пожалуй, наиболее пространного поэтического отклика на пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» — стихотворения В. Брюсова «Парки бабье лепетанье» (1918). Не рассматривавшееся в пушкинской литературе, оно было, хотя в основном по другому поводу, охарактеризовано лишь М. Л. Гаспаровым в учебном пособии по русскому стиху.10 Вместе с тем для представления о судьбе пушкинских образов из «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы» в русской поэзии XX в. стихотворение Брюсова, включенное, в свою очередь, в аналогичный поэтический ряд, также не нашедший пока полного отражения в научной литературе, имеет, на наш взгляд, очень существенное значение. Поскольку стихотворение Брюсова не принадлежит к числу наиболее известных его произведений, приводим его полностью:

Парки бабье лепетанье
Жутко в чуткой тишине…
Что оно пророчит мне —
Горечь? милость? испытанье?
Темных звуков нарастанье
Смысла грозного полно.
Чу! Жужжит веретено,
Вьет кудель седая пряха…
Скоро ль нить мою с размаха
Ей обрезать суждено!

Спящей ночи трепетанье
Слуху внятно… Вся в огне,
Бредит ночь в тревожном сне.
Иль ей грезится свиданье,
С лаской острой, как страданье,
С мукой пьяной, как вино?

89

Всё, чего мне не дано!
Ветви в томности трепещут,
Звуки страстным светом блещут,
Жгут в реке лучами дно.

Ночь! зачем глухой истомой
Ты тревожишь мой покой?
Я давно сжился с тоской.
Как бродяга в край искомый,
Я вошел в наш мир знакомый,
Память бедствий сохраня.
В шумах суетного дня
Я брожу, с холодным взглядом,
И со мной играет рядом
Жизни мышья беготня.

Я иду в толпе, ведомый
Чьей-то гибельной рукой, —
Как же в плотный круг мирской
Входит призрак невесомый?
Знаю: как сухой соломой
Торжествует вихрь огня,
Так, сжигая и казня,
Вспыхнет в думах жажда страсти…
Ночь! ты спишь! но чарой власти
Что тревожишь ты меня!11

Стихотворение это было опубликовано в сборнике 1928 г.: Брюсов Валерий. Неизданные стихи (1914—1924). По архитектонике текст состоит из четырех децим (10-стиший) с рифмовкой АББА-АВВГГВ. По определению М. Л. Гаспарова, брюсовское произведение представляет собой «глоссу» («комментарий»): «Брюсов отступил от этой схемы только в том, что свое „мотто“ — четверостишие из пушкинских «Стихов, сочиненных ночью…» — он не выписал перед текстом отдельной строфой, считая общеизвестным, и что первые два ее стиха он повторил в начале, а последние два в конце своих четырех строф».12 Стихотворение Брюсова создавалось в год выхода его книги «Опыты по метрике и ритмике, по евфонии и созвучиям, по строфике и формам» (1918), т. е. тогда, когда были сознательно каталогизированы навыки поэтического «ремесла», представлены потенциально возможные формы и приемы версификации. Вместе с тем брюсовское произведение вряд ли являлось попыткой воспроизведения в версификационной практике классической испанской децимы. К тексту «Парки бабье лепетанье» вполне приложим тезис о двух сторонах искусства — творческой и технической, — с которого начинается статья Брюсова «Ремесло поэта», открывающая его «Опыты…».13 Переложение пушкинской темы в стихотворении Брюсова явно уступает оригиналу. Но если подойти к

90

сопоставлению двух текстов иначе, учитывая судьбоносный смысл в поэтическом сознании начала XX в. «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы», то обнаружится ряд семантически сложных символов, связанных комплексом мотивов пушкинского произведения.

Из выбранного Брюсовым второго четверостишия пушкинского стихотворения («мотто») каждой строке символисты придали мифогенный характер. Механизм «творческого» восприятия поэтического образа «чужого» текста «задан» А. Белым в сборнике статей «Символизм»: «Стихотворение, воспринятое нами, требует определенно нашего творческого отношения, чтобы завершить символ, который лишь загадан в стихотворении, но не дан в определенно кристаллизованном образе».14 Брюсовская «версия» пушкинского четверостишия представляет собой менее всего вариации на тему, но вмещает по возможности полный комплекс символистских реминисценций и аллюзий.

Остановимся на открывающей стихотворение Брюсова пушкинской строке «Парки бабье лепетанье». А. Д. Григорьева также сосредоточила свое внимание на поэтической интерпретации именно этого образа; сопоставляя с пушкинской традицией образ Парки — богини жизни и судьбы — в лирическом творчестве ряда поэтов, она обнаружила семантический ореол пушкинского образа и его трансформацию в стихотворении Брюсова «Ожерелье» (1912), в котором Парки не прядут, а нанизывают на нить жизни жемчуг и замыкают эту нить золоченой застежкой — Смертью.15 Прослеживая «отзвуки» пушкинского стихотворения у некоторых поэтов XX в., автор статьи опускает известное стихотворение «Парки» (1892) Д. С. Мережковского, поэта, который, по словам Брюсова, одним из первых попытался «сознательно усвоить русской поэзии те темы и те принципы, которые были отличительными чертами получившей в то время известность и распространение „новой поэзии“».16 Стихотворение Мережковского акцентировало мотив веретена, который будет возникать и в других символистских текстах:

Будь, что будет — всё равно.
Парки дряхлые, прядите
Жизни спутанные нити,
Ты шуми, веретено.17

Ср. у Брюсова в первой дециме: «Чу! жужжит веретено, Вьет кудель седая пряха…».18 Кульминационный эффект заключительных стихов Мережковского: «Пусть же петлю роковую, Жизни спутанную

91

нить ‹…› Рассекут единым взмахом, Парка, ножницы твои!» — явствен и в конце брюсовской строфы: «Скоро ль нить мою с размаха // Ей обрезать суждено!». Устанавливается и весьма неожиданная (но существенная в ареале Ночи и Бессонницы) связь тематического комплекса Парки с произведением Мережковского «Дети ночи» (1896), где мотивы предчувствия и трепетного ожидания обрываются Смертью, Роком;

Мы — над бездною ступени,
Дети мрака, солнца ждем,
Свет увидим и, как тени,
Мы в лучах его умрем.19

Далее атмосфера роковой предопределенности («Пускай беду пророчит злая Парка») пронизывает автобиографическое произведение Мережковского «Старинные октавы» (опубликовано в 1906 г.), где ощутимо влияние пушкинского стихотворения с его мотивами бессонницы («Порой не мог заснуть и весь дрожал»), ночного «мрака» и «трепета», «лепета вещей Парки». Ср. у Пушкина «Парки бабье лепетанье // Спящей ночи трепетанье» и рифму заключительного двустишия строфы Мережковского:

С тех пор доныне в бурях и в покое,
Бегу ли я в толпу или под сень
Дубрав пустынных, — чую роковое
Всегда, везде, — и в самый светлый день.
То древнее, безумное, ночное
Присутствует в душе моей, как тень,
Как ужаса непобедимый трепет,
Как вещей Парки неотвязный лепет.20

Описание бессонницы в пространстве трепетного сна, кошмара во второй дециме Брюсова («Бредит ночь в тревожном сне») обрело характер прорицания или сна-воспоминания:

Ночь! зачем глухой истомой
Ты тревожишь мой покой?
‹………………………………›
Как бродяга в край искомый,
Я вошел в ваш мир знакомый,
Память бедствий сохраня.

Ср. в стихотворении А. Белого «Карма», где сопряжены понятия прежних и будущих существований: «злая, лающая Парка» изливает «свои бормочущие были ‹…›. Подняв мышиный шорох слов».21 В

92

«поэме-сне» А. Блока «Ночная Фиалка» «бодрствование» героя в мире сна, —

Где сидит под мерцающим светом,
За дремотой четы королевской,
За уснувшей дружиной,
За бесцельною пряжей —
Королевна забытой страны,
Что зовется Ночною Фиалкой, —22

овеяно дурманом «кружения прялки»:

Цепенею, и сплю, и грущу,
И таю мою долгую думу,
‹………………………………›
И проходят, быть может, мгновенья,
А быть может, — столетья.23

Характерно сближение у поэтов-символистов двух пушкинских образов: Парки и «мышиной беготни» (шороха); ср. у Блока: «Щит упал. Из-под шлема // Побежала веселая мышка».24 Оппозиция «сна» и «бессонницы», синонимически связанная с противопоставлением «смерти» — «жизни», в ряде текстов является условием ирреальной природы «бодрствования» как состояния героя. См. суждения М. Волошина: «Там, где прекращается непрерывность аполлинического сна и наступает свойственное бессоннице горестное замедление жизни, поэт чувствует близкое и ускользающее присутствие мыши.

Сновидение противуполагается здесь бессоннице. И во время бессонницы, как маленькая трещинка в светлом и стройном Аполлоновом мире, появляется мышь.

Присутствие мыши еле уловимо и с первого взгляда кажется случайным и неважным. Во время бессонницы, когда напряженное ухо более чутко прислушивается к малейшим шумам ночи, так естественно слышать тонкий писк, шорох и беготню мышей». И несколько ранее: «Самому ясному и аполлиническому из русских поэтов во время бессонницы слышится:

„Парки бабье лепетанье, жизни мышья беготня…“».25

Как и сон, «бессонница» создает атмосферу мучительной таинственности, по словам Волошина, «священного ужаса», который во многих вызывается одним присутствием мыши ‹…› Этот ужас реально связывает нашу душу с какими-то древними и темными силами, память о которых сохранилась лишь в виде почти стертого, почти потерявшего смысл символа».26 Мышь, продолжает Волошин

93

в другом месте статьи, «изваянная Скопасом под пятой Аполлона, мышь, беготню которой во время бессонницы слышали и Пушкин, и Бальмонт, и Верлэн, мышь, внушающая безотчетно-стихийный ужас многим людям, она явилась нам теперь как олицетворение убегающего мгновения».27 Автор статьи «Аполлон и мышь» цитирует стихотворение К. Бальмонта «Дождь» (1901), в котором мотивы «слияния» с «тяжелой тишиной» ночи («Я весь был тьмой ночной»), угнетающей «тревожащими» звуками, воспроизводят атрибутивные черты пушкинского сюжета:

В углу шуршали мыши,
Весь дом застыл во сне.
‹……………………………..›
Шел дождь ленивый, вялый,
И маятник стучал.
И я душой усталой
Себя не различал.
‹……………………………›
Равняя звуки точкам,
Началу всех начал,
Он тонким молоточком
Стучал, стучал, стучал.28

Тема «бессонницы» у символистов в силу пушкинских ассоциаций, породивших целые пласты текстов о бодрствовании в ночи, была сопряжена с «прорицанием», «вещанием», «Паркой» или метонимическим образом «веретена»:

И мертвый, бездыханный,
Как труп задутых свеч,
Я слушал в скорби странной
Вещательную речь.29

Характерное для символистов акцентирование мотива Рока, Судьбы накладывало особую печать и на восприятие личности Пушкина. Б. М. Энгельгардт отмечал: «Мудрецу-Пушкину такие, как их называет Вал. Брюсов, „отвлеченные идеи“, как идея Судьбы, личного счастья, истории, народа, мирского суда, были гораздо ближе, чем тезисы в стиле Монтескье ‹…› И среди этих отвлеченностей идея Рока всегда особенно тревожила сердце поэта». «Топот Медного Всадника не переставал раздаваться за ним, то стихая и превращаясь в „однозвучный жизни шум“, в „Парки бабье лепетанье, сонной ночи трепетанье“, в „жизни мышью беготню“, то снова разрастаясь до грохотанья грома».30

94

Как видим, мифологизация комплекса образов пушкинского текста объеди?