Стихи о бессоннице гумилев

Николай Гумилев – настоящая легенда Серебряного века. Ранимый и высокочувствительный, он верил, что слово способно исцелять, что слово может изменить реальность. Николай Степанович специально вводил себя в состояние тупиковой безысходности и отчаяния, ибо, как виделось ему, только в такие моменты муза поэзии благосклонно взглядывала на него.

Жираф

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
— Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Безумно любящий путешествия, Гумилев исколесил большую часть Африки, бывал в Египте. Пятнистый герой этого, без сомнения, известнейшего стихотворения, олицетворяет собой буйное экзотическое воображение поэта. Неоднократно переложенный на музыку «Жираф» и поныне поселяет в слушателе тоску по заморским странам, тягу к чудесным приключениям и волшебным встречам. Прототипом главной героини явилась Ахматова, вначале не отвечавшая взаимностью на пылкие чувства Гумилева.

Христос

Он идёт путём жемчужным
По садам береговым,
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным.

«Здравствуй, пастырь! Рыбарь,
здравствуй!
Вас зову я навсегда,
Чтоб блюсти иную паству
И иные невода.

«Лучше ль рыбы или овцы
Человеческой души?
Вы, небесные торговцы,
Не считайте барыши!

Ведь не домик в Галилее
Вам награда за труды, —
Светлый рай, что розовее
Самой розовой звезды.

Солнце близится к притину,
Слышно веянье конца,
Но отрадно будет Сыну
В Доме Нежного Отца».

Не томит, не мучит выбор,
Что пленительней чудес?!
И идут пастух и рыбарь
За искателем небес.

Вечный евангельский сюжет, вечная тема смысла жизни человеческой. Гумилев был воспитан в верующей среде, и его, как человека думающего, волновали вопросы бытия после смерти бренного тела. Это стихотворение с изысканной простотой и любовно подобранными эпитетами демонстрирует трепетное отношение автора к этому вопросу.

Баллада

Пять коней подарил мне мой друг Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо,
Чтобы мог я спускаться в глубины пещер
И увидел небес молодое лицо.

Кони фыркали, били копытом, маня
Понестись на широком пространстве земном,
И я верил, что солнце зажглось для меня,
Просияв, как рубин на кольце золотом.

Много звездных ночей, много огненных дней
Я скитался, не зная скитанью конца,
Я смеялся порывам могучих коней
И игре моего золотого кольца.

Там, на высях сознанья — безумье и снег,
Но коней я ударил свистящим бичем,
Я на выси сознанья направил их бег
И увидел там деву с печальным лицом.

В тихом голосе слышались звоны струны,
В странном взоре сливался с ответом вопрос,
И я отдал кольцо этой деве луны
За неверный оттенок разбросанных кос.

И, смеясь надо мной, презирая меня,
Люцифер распахнул мне ворота во тьму,
Люцифер подарил мне шестого коня —
И Отчаянье было названье ему.

И снова эта волнующая тема о вере, жизни и запредельности. «Балладу» Гумилев написал в 20 лет. Темы печали, отчаяния бередили его душу, неудержимо влекли. И что удивительно, зная о силе слова, интересуясь его воздействием на судьбу человека, Гумилев как будто нарочно поддразнивая смерть, то играючи протягивая к ней руку, то отдергивая ее, предрекал свою собственную леденящую кровь кончину. И тот самый «щедрый» подарок падшего ангела – шестой конь – унесет поэта туда, где случатся ответы на все вопросы.

* * *

Мне снилось: мы умерли оба,
Лежим с успокоенным взглядом,
Два белые, белые гроба
Поставлены рядом.

Когда мы сказали — довольно?
Давно ли, и что это значит?
Но странно, что сердцу не больно,
Что сердце не плачет.

Бессильные чувства так странны,
Застывшие мысли так ясны,
И губы твои не желанны,
Хоть вечно прекрасны.

Свершилось: мы умерли оба,
Лежим с успокоенным взглядом,
Два белые, белые гроба
Поставлены рядом.

Гумилев был страстно влюблен в Ахматову. Но ее первоначальная холодность заставляла его искать ответные чувства у других женщин. Это стихотворение посвящено одной из них – поэтессе Елизавете Дмитриевой. Но, как мы можем увидеть в строках «…и губы твои не желанны…», поэт осознал, что другие женщины ему не интересны, ему нужна только Ахматова.

Читайте также:  Вегето сосудистая дистония бессонница

Людям будущего

Издавна люди уважали
Одно старинное звено,
На их написано скрижали:
“Любовь и Жизнь – одно”.
Но вы не люди, вы живете,
Стрелой мечты вонзаясь в твердь,
Вы слейте в радостном полете
Любовь и Смерть.

Издавна люди говорили,
Что все они рабы земли
И что они, созданья пыли,
Родились и умрут в пыли.
Но ваша светлая беспечность
Зажглась безумным пеньем лир,
Невестой вашей будет Вечность,
А храмом – мир.

Все люди верили глубоко,
Что надо жить, любить шутя
И что жена – дитя порока,
Стократ нечистое дитя.
Но вам бегущие годины
Несли иной нездешний звук,
И вы возьмете на Вершины
Своих подруг.

Это стихотворение – поэтическое завещание Гумилева нам, его потомкам. Завещание, которое смогли прочитать лишь через 60 лет после безвременной кончины его автора. Задумайтесь, люди, туда ли мы идем?.. Услышан ли призыв автора этих строк, призыв жить, выкарабкавшись из лицемерия и ханжества?..

Гумилев и Ахматова с сыном

Источник

I

Весь двор усыпан песком,
Цветами редкосными вышит,
За ним сиял высокий дом
Своей эмалевою крышей.

А за стеной из тростника,
Работы тщательной и тонкой,
Шумела Желтая река,
И пели лодочники звонко.

Лай-Це ступила на песок,
Обвороженная сияньем,
В лицо ей веял ветерок
Неведомым благоуханьем.

Как будто первый раз на свет
Она взглянула, веял ветер,
Хотя уж целых десять лет
Она жила на этом свете.

И благонравное дитя
Ступало тихо, как во храме,
Совсем неслышно шелестя
Кроваво-красными шелками.

Когда, как будто принесен
Из-под земли, раздался рокот.
Старинный бронзовый дракон
Ворчал на каменных воротах:

«Я пять столетий здесь стою,
А простою еще и десять,
Судьбу тревожную мою
Как следует мне надо взвесить.

Одни и те же на крыльце
Китаечки и китайчонки,
Я помню бабушку Лай-Це,
Когда она была девчонкой.

Одной приснится страшный сон,
Другая влюбится в поэта,
А я, семейный их дракон,
Я должен отвечать за это?»

Его огромные усы
Торчали, тучу разрезая,
Две тоненькие стрекозы
На них сидели, отдыхая.

Он смолк, заслыша тихий зов,
Лай-Це умильные моленья:
«Из персиковых лепестков
Пусть нынче мне дадут варенья!

Пусть в куче розовых камней
Я камень с дырочкой отрою,
И пусть придет ко мне Тен-Вей
Играть до вечера со мною!»

При посторонних не любил
Произносить дракон ни слова,
А в это время подходил
К ним мальчуган большеголовый.

С Лай-Це играл он во дворцы
Стояли средь одной долины,
И были дружны их отцы,
Ученейшие мандарины.

Дракон немедленно забыт,
Лай-Це помчалась за Тен-Веем,
Туда, где озеро блестит,
Павлины ходят по аллеям,

А в павильонах из стекла,
Кругом обсаженных цветами,
Собачек жирных для стола
Откармливают пирожками.

«Скорей, скорей, — кричал Тен-Вей, —
За садом в подземельи хмуром
Посажен связанный злодей,
За дерзость прозванный Манчжуром.

Китай хотел он разорить,
Но оказался между пленных,
Я должен с ним поговорить
О приключениях военных».

Пред ними старый водоём,
А из него, как два алмаза,
Сияют сумрачным огнём
Два кровью налитые глаза.

В широкой рыжей бороде
Шнурками пряди перевиты,
По пояс погружён в воде,
Сидел разбойник знаменитый.

Он крикнул: «Горе, горе всем!
Не посадить меня им на кол,
А эту девочку я съем,
Чтобы отец её оплакал!»

Тен-Вей, стоявший впереди,
Высоко поднял меч картонный:
«А если так, то выходи
Ко мне, грабитель потаённый!

Борись со мною грудь на грудь,
Увидишь, как тебя я кину!»
И хочет дверь он отомкнуть,
Задвижку хочет отодвинуть.

На отвратительном лице
Манчжура радость засияла,
Оцепенелая Лай-Це
Молчит — лишь миг, и всё пропало.

И вдруг испуганный Тен-Вей
Схватился за уши руками…
Кто дёрнул их? Его ушей
Не драть так сильно даже маме.

А две большие полосы
Дрожали в зелени газона,
То тень отбросили усы
Назад летящего дракона.

А дома в этот миг за стол
Садятся оба мандарина
И между них старик, посол
Из отдалённого Тонкина.

Из ста семидесяти блюд
Обед закончен, и беседу
Изящную друзья ведут,
Как дополнение к обеду.

Слуга приводит к ним детей,
Лай-Це с поклоном исчезает,
Но успокоенный Тен-Вей
Стихи старинные читает.

И гости по доске стола
Их такт отстукивают сами
Блестящими, как зеркала,
Полуаршинными ногтями.

Стихи, прочитанные Тен-Веем

Луна уже покинула утёсы,
Прозрачным море золотом полно,
И пьют друзья на лодке остроносой,
Не торопясь, горячее вино.

Смотря, как тучи лёгкие проходят
Сквозь лунный столб, что в море отражён,
Одни из них мечтательно находят,
Что это поезд богдыханских жён;
Другие верят — это к рощам рая
Уходят тени набожных людей;
А третьи с ними спорят, утверждая,
Что это караваны лебедей.

Читайте также:  Медикаментозное лечение бессонницы у пожилых

———

Тей-Вей окончил, и посол
Уж рот раскрыл, готов к вопросу,
Когда ударили о стол
Цветок, в его вплетённый косу.

С недоуменьем на лице
Он обернулся приседая,
Смеётся перед ним Лай-Це,
Легка, как серна молодая.

«Я не могу читать стихов,
Но вас порадовать хотела
И самый яркий из цветов
Вплела вам в косу, как умела».

Отец молчит, смущён и зол
На шалость дочки темнокудрой,
Но улыбается посол
Улыбкой ясною и мудрой.

«Здесь, в мире горестей и бед,
В наш век и войн и революций,
Милей забав ребячих — нет,
Нет грубже — так учил Конфуций».

Источник

          CREDO

Îòêóäà ÿ ïðèøåë, íå çíàþ…
Íå çíàþ ÿ, êóäà óéäó,
Êîãäà ïîáåäíî îòáëèñòàþ
 ìîåì ñâåðêàþùåì ñàäó.

Êîãäà èñïîëíþñü êðàñîòîþ,
Êîãäà íàñêó÷ó ëàñêîé ðîç,
Êîãäà çàïðîñèòñÿ ê ïîêîþ
Äóøà, óñòàëàÿ îò ãðåç.

Íî ÿ æèâó, êàê ïëÿñêà òåíåé
 ïðåäñìåðòíûé ÷àñ áîëüíîãî äíÿ,
ß ïîëîí òàéíîþ ìãíîâåíèé
È êðàñíîé ÷àðîþ îãíÿ.

Ìíå âñå îòêðûòî â ýòîì ìèðå –
È íî÷è òåíü, è ñîëíöà ñâåò,
È â òîðæåñòâóþùåì ýôèðå
Ìåðöàíüå ëàñêîâûõ ïëàíåò.

ß íå èùó áîëüíîãî çíàíüÿ,
Çà÷åì, îòêóäà ÿ èäó;
ß çíàþ, áûëî òàì ñâåðêàíüå
Çâåçäû, ëîáçàþùåé çâåçäó.

ß çíàþ, òàì çâåíåëî ïåíüå
Ïåðåä ïðåñòîëîì êðàñîòû,
Êîãäà ñïëåòàëèñü, êàê âèäåíüÿ,
Ñâÿòûå áåëûå öâåòû.

È æàðêèì ñåðäöåì âåðÿ ÷óäó,
Ïîíÿâ âîçäóøíûé íåáîñêëîí,
 êàêèõ ïðåäåëàõ ÿ íè áóäó,
Íà âñå íàáðîøó ÿ ñâîé ñîí.

Âñåãäà æèâîé, âñåãäà ìîãó÷èé,
Âëþáëåííûé â ÷àðû êðàñîòû.
È âñïûõíåò ðàäóãà ñîçâó÷èé
Íàä öàðñòâîì âå÷íîé ïóñòîòû.

Îñåíü 1905

ß â ëåñ áåæàë èç ãîðîäîâ,
 ïóñòûíþ îò ëþäåé áåæàë…
Òåïåðü ìîëèòüñÿ ÿ ãîòîâ,
Ðûäàòü, êàê ïðåæäå íå ðûäàë.

Âîò ÿ îäèí ñ ñàìèì ñîáîé…
Ïîðà, ïîðà ìíå îòäîõíóòü:
Ñâåò áåñïîùàäíûé, ñâåò ñëåïîé
Ìîé âûïèë ìîçã, ìíå âûæåã ãðóäü,

ß ñòðàøíûé ãðåøíèê, ÿ çëîäåé:
Ìíå Áîã áîðîòüñÿ ñèëû äàë,
Ëþáèë ÿ ïðàâäó è ëþäåé;
Íî ðàñòîïòàë ñâîé èäåàë…

ß ìîã áîðîòüñÿ, íî, êàê ðàá,
Ïîçîðíî ñòðóñèâ, îòñòóïèë
È, ãîâîðÿ: «óâû, ÿ ñëàá!»,
Ñâîè ñòðåìëåíüÿ çàäàâèë…

ß ñòðàøíûé ãðåøíèê, ÿ çëîäåé…
Ïðîñòè, Ãîñïîäü, ïðîñòè ìåíÿ,
Äóøå èçìó÷åííîé ìîåé
Ïðîñòè, ðàñêàÿíüå öåíÿ!

Åñòü ëþäè ñ ïëàìåííîé äóøîé,
Åñòü ëþäè ñ æàæäîþ äîáðà,
Òû èì âðó÷è ñâîé ñòÿã ñâÿòîé,
Èõ ìàíèò, èõ âëå÷åò áîðüáà.
Ìåíÿ æ ïðîñòè!

                «ß â ëåñ áåæàë èç ãîðîäîⅻ – îäíî èç ïåðâûõ ñòèõîòâîðåíèé Íèêîëàÿ Ãóìèëåâà, êîòîðîå áûëî îïóáëèêîâàíî â 1902 ãîäó.

Òû ïîæàëåëà, òû ïðîñòèëà
È äàæå ðóêó ïîäàëà ìíå,
Êîãäà â äóøå, ãäå ñìåðòü áðîäèëà,
È êàìíÿ íå áûëî íà êàìíå.

Òàê ïîáåäèòåëü áëàãîðîäíûé
Ïðåäîñòàâëÿåò áåç ñîìíåíüÿ
Òîìó, êòî áûë ñåé÷àñ ñâîáîäíûé,
È æèçíü è äàæå ÷àñòü èìåíüÿ.

Âñ¸, ÷òî áåññîííûìè íî÷àìè
Èç òüìû äóøè ÿ âûçâàë ê ñâåòó,
Âñ¸, ÷òî äàðîâàíî áîãàìè
Ìíå, âîèíó, è ìíå, ïîýòó,

Âñ¸, ïðåä òâîåé ñêëîíÿÿñü âëàñòüþ,
Âñ¸ äàì è íè÷åãî íå ñêðîþ
Çà îñëåïèòåëüíîå ñ÷àñòüå
Õîòü èíîãäà ïîáûòü ñ òîáîþ.

Ëèøü ïåñåí íå ïðîñè òû ìèëûõ,
Òàêèõ, êàê ÿ ñëàãàë êîãäà-òî,
Òû çíàåøü, ÿ èõ ïåòü íå â ñèëàõ
Ñêðèïó÷èì ãîëîñîì êàñòðàòà.

Íå íàêàæè ìåíÿ çà ýòè
Ñëîâà, íå ââåðãíè ñíîâà â áåçäíó,—
Êîãäà-íèáóäü ïðè ëóííîì ñâåòå,
Ðàá èñòîìëåííûé, ÿ èñ÷åçíó.

ß ïîáåãó â ïóñòûííîì ïîëå
×åðåç êàíàâû è çàáîðû,
Çàáûâ ñåáÿ è óæàñ áîëè,
È âñå óñëîâüÿ, äîãîâîðû.

È íå óçíàåøü íèêîãäà òû,
×òîá â ñåðäöå íå âîøëà òðåâîãà,
 êàêîé áîëîòèíå ïðîêëÿòîé
Ìîÿ îêîí÷èëàñü äîðîãà.
1917

Íèêîëàé Ãóìèëåâ îáîæàë ïóòåøåñòâîâàòü, è ìîã ïðîâîäèòü â äàëüíèõ ñòðàíñòâèÿõ äîëãèå ìåñÿöû. Åäèíñòâåííûì îãðàíè÷åíèåì äëÿ íåãî ñëóæèëè ôèíàíñû, êîòîðûõ ó ïîýòà ïîðîé õâàòàëî ëèøü íà òî, ÷òîáû ïðåîäîëåòü ÷àñòü íàìå÷åííîãî ìàðøðóòà. Âïðî÷åì, Ãóìèëåâà ýòî íèñêîëüêî íå ñìóùàëî, ïîòîìó ÷òî èòîãîì åãî ñòðàíñòâèé ÿâëÿëèñü ïðåêðàñíûå ñòèõè, íå ëèøåííûå ôèëîñîôñêîãî ñìûñëà.  íèõ àâòîð íå òîëüêî ðàññêàçûâàë î äàëüíèõ ñòðàíàõ, íî è ïåðåäàâàë ñâîè ìûñëè, êîòîðûå ïîðîé äàæå äëÿ íåãî ñàìîãî îêàçûâàëèñü âåñüìà íåîæèäàííûìè.

             ÄÓÌÛ*

Çà÷åì îíè êî ìíå ñîáðàëèñü, äóìû,
Êàê âîðû íî÷üþ â òèõèé ìðàê ïðåäìåñòèé?
Êàê êîðøóíû, çëîâåùè è óãðþìû,
Çà÷åì æåñòîêîé òðåáîâàëè ìåñòè?

Óøëà íàäåæäà, è ìå÷òû áåæàëè,
Ãëàçà ìîè îòêðûëèñü îò âîëíåíüÿ,
È ÿ ÷èòàë íà ïðèçðà÷íîé ñêðèæàëè
Ñâîè ñëîâà, äåëà è ïîìûøëåíüÿ.

Çà òî, ÷òî ÿ ñïîêîéíûìè î÷àìè
Ñìîòðåë íà óïëûâàþùèõ ê ïîáåäàì,
Çà òî, ÷òî ÿ ãîðÿ÷èìè ãóáàìè
Êàñàëñÿ ãóá, êîòîðûì ãðåõ íåâåäîì,

Çà òî, ÷òî ýòè ðóêè, ýòè ïàëüöû
Íå çíàëè ïëóãà, áûëè ñëèøêîì òîíêè,
Çà òî, ÷òî ïåñíè, âå÷íûå ñêèòàëüöû,
Òîìèëè òîëüêî, ãîðåñòíû è çâîíêè,

Çà âñå òåïåðü íàñòàëî âðåìÿ ìåñòè.
Îáìàííûé, íåæíûé õðàì ñëåïöû ðàçðóøàò,
È äóìû, âîðû â òèøèíå ïðåäìåñòèé,
Êàê íèùåãî âî òüìå, ìåíÿ çàäóøàò.

Читайте также:  Бессонница после отказа от марихуаны

Îêòÿáðü 1906, Ïàðèæ

* íà ýòè ñòèõè åñòü ïåñíÿ, êîòîðóþ èçóìèòåëüíî, î÷åíü âûðàçèòåëüíî ïî¸ò ïåâåö, ïîõâàë äîñòîéíûé, Íèêîëàé Íîñêîâ.

Источник

Константинополь

Еще близ порта орали хором

Матросы, требуя вина,

А над Стамбулом и над Босфором

Сверкнула полная луна.

Сегодня ночью на дно залива

Швырнут неверную жену,

Жену, что слишком была красива

И походила на луну.

Она любила свои мечтанья,

Беседку в чаще камыша,

Старух гадальщиц, и их гаданья,

И все, что не любил паша.

Отец печален, но понимает

И шепчет мужу: «что ж, пора?»

Но глаз упрямых не поднимает,

Мечтает младшая сестра:

— Так много, много в глухих заливах

Лежит любовников других,

Сплетенных, томных и молчаливых…

Какое счастье быть средь них!

Современность

Я закрыл Илиаду и сел у окна,

На губа трепетало последнее слово,

Что-то ярко светило — фонарь иль луна,

И медлительно двигалась тень часового.

Я так часто бросал испытующий взор

И так много встречал отвечающих взоров,

Одиссеев во мгле пароходных контор,

Агамемнонов между трактирных маркеров.

Так, в далекой Сибири, где плачет пурга,

Застывают в серебряных льдах мастодонты,

Их глухая тоска там колышет снега,

Красной кровью — ведь их — зажжены горизонты.

Я печален от книги, томлюсь от луны,

Может быть, мне совсем и не надо героя,

Вот идут по аллее, так странно нежны,

Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

Сонет

Я верно болен: на сердце туман,

Мне скучно все, и люди, и рассказы,

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган.

Мне чудится (и это не обман),

Мой предок был татарин косоглазый,

Свирепый гунн… я веяньем заразы,

Через века дошедшей, обуян.

Молчу, томлюсь, и отступают стены —

Вот океан весь в клочьях белой пены,

Закатным солнцем залитый гранит,

И город с голубыми куполами,

С цветущими жасминными садами,

Мы дрались там… Ах, да! я был убит.

Однажды вечером

В узких вазах томленье умирающих лилий.

Запад был меднокрасный. Вечер был голубой.

О Леконте де Лиле мы с тобой говорили,

О холодном поэте мы грустили с тобой.

Мы не раз открывали шелковистые томы

И читали спокойно и шептали: не тот!

Но тогда нам сверкнули все слова, все истомы,

Как кочевницы звезды, что восходят раз в год.

Так певучи и странны, в наших душах воскресли

Рифмы древнего солнца, мир нежданно-большой,

И сквозь сумрак вечерний запрокинутый в кресле

Резкий профиль креола с лебединой душой.

Она

Я знаю женщину: молчанье,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцаньи

Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий

И смел, и горд — я к ней иду

Учиться мудрой сладкой боли

В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке.

Жизнь

С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься со скалы,

В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря,

Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы,

Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря!

Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова,

И не воине твердым сердцем, не работник, ведущий плуг,

— С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва,

Забывающий игрушки между белых усталых рук.

Я верил, я думал

Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;

Создав, навсегда уступил меня року Создатель;

Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,

И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.

Летящей горою за мною несется Вчера,

А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,

Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора.

Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.

И если я волей себе покоряю людей,

И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,

И если я ведаю тайны — поэт, чародей,

Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье.

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,

Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

А тихая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,

Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

Источник