Сны и сновидения дело было в пенькове

напеку.
Измелю ее в муку
И лепешек напеку.
Ко мне милый подошел:
Милка, я тебя нашел.
Он нашел, и я нашла,
Борьба за качество пошла.
Ну, что здесь такого?
А ты не мог раньше занавес закрыть?
– Да, ты тоже хорошо.
– А я что? Я играю и играю.
– Да она совсем не это хотела петь!
– Ребят, поглядите.
А я думал, здесь танцы.
Какие тут танцы?
Вот что.
Нам нужно организовать драмкружок.
Ребят, давайте организуем ансамбль.
И будем продергивать
все колхозные недостатки.
А что? Я даже название придумал.
Сны и сновидения.
А Антонина Андреевна прочтет нам
лекцию о будущем нашего колхоза.
Прочтете, Антонина Андреевна?
– Я не сумею.
– Сумеете, я знаю.
Сегодня лекция.
После лекции –
представление ансамбля
”Сны и сновидения”.
Художественный руководитель –
Матвей Морозов.
Это все они разрисовали.
Все Матвей чудит.
Вон он идет.
Смехота будет.
– Здорово.
– Здорово.
– Тоня здесь?
– Тоня! Тоня!
В годы разрухи
Владимир Ильич мечтал
о ста тысячах тракторов
на наших полях.
Он мечтал о них, зная,
что они принесут в деревню
новую жизнь,
стремление к знанию,
новое во взаимоотношениях людей.
Не сто, а сотни тысяч
тракторов
теперь ходят на наших
колхозных полях.
Это сделали наша партия,
наш народ.
От каждого из нас
теперь зависит, чтобы
труд любого человека стал
сознательным творчеством,
а жизнь стала
интересной, красивой.
Итак, мы установили,
что может быть корова
без молока,
но, не может быть молоко
без чего, товарищи?
Без коровы.
Таким образом, молоко
можно считать верным признаком
чего, товарищи?
Правильно, коровы.
Продолжайте, продолжайте.
Так ведь, Иван Саввич,
время-то истекло.
Важно мероприятие провели.
Иван Саввич, я думаю, аудитория
меня воспринимала хорошо.
Тонь, иди сюда.
Иди.
Давай сюда, давай.
– Давай, давай.
– Давай.
Ах! Что с тобой, милая?
Плохо мне что-то.
– Да что стряслось-то?
– Ох.
Ой, обычное дело!
На то ты и мужняя жена.
Ох.
– До завтра.
– До свиданья!
– Может, проводить?
– Счастливо.
Тоня!
Как тебе не стыдно, Матвей!
Женатый человек.
А мне стыдится нечего.
– Теперь уже всем известно.
– Что известно?
А все.
Что голос у меня при тебе хрипит.
Что, как увижу тебя с трактора,
так мотор глохнет.
Что ты говоришь, Матвей?
Да ничего.
Ты и сама меня любишь.
Вот так.
И все.
Сама понимаешь, нам ходить
с тобой кругами больше невозможно.
Решать надо.
Нет, Матвей.
Ты только не обижайся.
Ты понимаешь…
Ты все понимаешь.
Я не стану разрушать семью.
Ах, вон оно что.
Ну, ты не бойся.
Я-то совсем забыл,
что у меня жена есть.
Теперь понятно, чего Тонька
за клуб-то хлопотала.
Ей там ловко с ним.
А мне хоть с голоду помирай.
А все она – разлучница.
Если б ни она, жили бы вы себе.
Не трави ты мою душу.
А что – у меня сердце-то
каменное, что ли?
Разве я не вижу,
чего ты маешься?
Вон, и юбку себе, как у Тоньки,
гармошкой сделала.
Только не юбкой она его берет.
Я до последней точки дошла.
До последнего края.
Есть у меня такая травка…
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Антонина Андреевна.
Зашли б вы к Ларисе-то,
помириться она хочет.
– Правда?
– Истинный крест.
Извелась вся.
В положении она.
Пожалеть ее надо.
В положении?
Так, чай, она замужем.
Я обязательно зайду, обязательно.
Я вас вечерком кликну,
когда она дома будет.
Только пораньше.
У меня занятия вечером.
Ладно, милая.
– Спасибо.
– Да что же, за что.
Батюшки…
Чегой-то теперь будет-то, а?
Здравствуйте.
Здрасьте. Проходите.
– Хорошее платье.
– Ничего, правда?
Это я сама шила.
А, хотите, я вам выкройку дам, а?
Спасибо.
Я на вас не сержусь.
Что было, то прошло.
Я верю, что все
наши недоразумения
развеются, если мы
поговорим по-дружески.
А по вечерам стало холодно.
Сейчас согреетесь.
Спасибо.
Ой, какой горячий!
А что с вами?
Будто бы не знаете, чего?
А-а-а. Когда ждете?
В апреле, если ничего не случится.
Все будет хорошо.
Счастливая вы, Лариса.
Дальше – некуда.
Если горячо – пейте с блюдца.
Я перед вам ни в чем не виновата.

——————————
Читайте также:
– текст Мой отец боксёр
– текст Восхитительная Маска: Сюрприз
– текст Приключения принца Ахмеда
– текст Добро пожаловать в Ж.
– текст Фото за Час

Глава вторая

О том, как трудно

увязать квантовую теорию

и хулиганство

Лекция «Сны и сновидения» кончилась, и на улицу повалил народ. После долгого вынужденного молчания люди всласть шумели, разговаривали о насущных делах, сразу, видно, позабыв и про сны и про сновидения.

Лектор Дима Крутиков остановился на крыльце под лампочкой, моргая близорукими глазами. На его добром полном лице отразилось недоумение.

— Царькову не видели? — спросил он Матвея.

— Видал. А что?

— Она хотела меня проводить на ночлег. Я в темноте плохо ориентируюсь.

— Вы у них остановились?

— У них.

— Довести, что ли?

— Пожалуйста.

Дима был парень наивный и доверчивый, и, видимо, поэтому Матвей испытывал к нему непонятную симпатию.

В Обществе по распространению политических и научных знаний каждый срыв лекции считался чрезвычайным происшествием, и Дима уверовал, что без его лекций дела в колхозах шли бы гораздо хуже. Говорить на публике он любил, вдохновлялся, вздымал к потолку руки и любовался собой так, что хоть зеркало перед ним ставь. Девчата с любопытством разглядывали его румяное, гладкое лицо, широкий, как баян, портфель, галстук с маленьким узелком, и все сходились на том, что когда он женится — жена в два счета обернет его вокруг пальца, А старухи, глядя на него, думали, что отец у него, наверное, непьющий, самостоятельный: выучил сына и теперь вот сыну можно не работать, а читать лекции.

— А Царькова неплохая девушка, правда? — спросил Дима, — Очень неплохая?

— Ничего, — ответил Матвей. — Только рот большой,

— Очень неплохая. Что?

— Рот, говорю, большой. Щей не напасешься.

— Ну что вы! А Иван Саввич тоже неплохой человек. Правда?

— Он не человек, а председатель колхоза. Чего уж тут говорить.

— И Мария Федоровна — неплохая женщина. Правда, относится она ко мне как-то… слишком официально.

— Вы сами виноваты. Почем она знает, что вы такой, когда вы у ней только картошку за столом уничтожаете? Рассказали бы ей что-нибудь научное — про сновидения или там про температуру солнца, — она бы к вам и поворотилась. Она образованных уважает.

— Вы думаете?

— А как же! Девчата и те удивляются, как это вы таблички запоминаете. Без бумажки диктуете наизусть. Говорят, что цифры у вас на ладошке записаны…

— Ну что вы! Просто у меня память на интересные цифры, — скромно улыбнулся Дима, — Я еще три темы подготовил. Одна про кукурузу, потом моральная тема: «Человек — это звучит гордо», и еще одна про меченые атомы. Тоже неплохая тема.

— Ну вот. В ужин бы и рассказали. Как следует. С табличками, — И Лариса послушала бы, и Иван Саввич.

— Меня неплохо слушают, верно? Следующий раз приходите, я про меченые атомы буду читать. Сложная все-таки тема. Там квантовая теория, а по методике требуется каждую лекцию увязывать с фактами из местной жизни. Моральную тему, конечно, легко увязать. Вот у вас хулиган тут есть— никому не дает проходу… У меня фамилия его записана… Так вот его, например, уместно увязать с тезисом о пережитках…

— Его с чем попало увязывают, — заметил Матвей неопределенно.

За таким разговором они дошли до избы Ивана Саввича. Узнав, что хозяин еще не вернулся, Матвей вслед за Димой вошел в горницу.

Мать Ларисы готовила любимое блюдо Димы — картошку, заправленную яйцами. В честь городского гостя она надела свежий платок и новую кофту. Обыкновенно хозяева ужинали на кухне, но на этот раз, также в честь Димы, стол был накрыт в чистой горенке, до того заставленной мебелью и цветами, что даже фикусу было тесно: листья его с одного бока упирались в швейную машину, а с другого — в стоящий на круглом столике патефон. Тут же, в горенке, белела приготовленная для Димы постель— высокая, с мягкими перинами и с подушками в ситцевых наволочках. Возле постели была прибита картина, писанная по клеенке масляными красками. На картине был нарисован пруд, а на берегу лежала длинная голая женщина желтого цвета.

Дима поздоровался и спросил, где Лариса.

Оказалось, что она в соседней комнате готовит какие-то материалы к комсомольскому бюро. Дима снял пиджак, галстук, вынул из портфеля металлические складные плечики, резиновую надувную подушечку, крем для бритья, разложил все это на подоконнике и пошел умываться. Пока он мылся — по-кошачьи, одной рукой, стараясь не брызгать на пол, — Мария Федоровна стояла возле него со свежим холщовым утиральником.

— Умаялись? — сказала она. — У нас ведь такой народ: что ни говори — все одно не слушают.

— Нет, почему же, — возразил Дима, немного обидевшись, — меня слушали… Вам незаметно, Мария Федоровна, как растут культурные запросы, а мне, свежему человеку, очень видно…

— Что-то не видать культуры-то.

— Ну как же! Вот вам пример: на первое января сорокового года у нас было шестьдесят три тысячи двести сельских клубов, а на ту же дату этого года стало восемьдесят тысяч пятьсот.

— Гляди, как много! — сказала Мария Федоровна. — У вас мыло в ушах.

— Рост — на двадцать семь и три десятых процента, — продолжал Дима, искоса поглядывая на Матвея.

— Вот-вот. Давай в том же духе, — одобрил Матвей и вышел на улицу.

То ли от своей учености, то ли от природной наивности, Дима совсем не понимал шуток и всегда удивлялся, чему смеются вокруг него люди. Еще в ту пору, когда он учился в педтехникуме… впрочем, пожалуй, достаточно уделять внимания этому городскому персонажу — колхозных писателей и так упрекают, что они отвлекаются на посторонние темы, описывают городских людей и даже сочиняют про них рассказы. Обратимся лучше к Матвею. Матвей вышел на крыльцо. На дворе стояла такая темень, что не было видно даже неба. Будто пропало куда-то Пеньково и во всем мире остался только Матвей, да темная ночь, да строгая тишина — такая тишина, что кашлянуть совестно.

Впрочем, так могло показаться постороннему человеку. А Матвей ясно и отчетливо чувствовал в темноте всю деревню, каждую избу, каждое деревце, каждый палисадник. И ничего удивительного: с раннего детства истоптал он босыми ногами все изгибы тропинок, и каждый кустик, каждый камешек навеки врезались ему в память.

Вон слабо светятся окна в длинной, как вагон, избе Тятюшкиных. У них много детишек, и лампу, видимо, завесили газетой, чтобы не мешать им спать. Вдали яркой звездочкой блестит боковое оконце у Евсея Евсеевича. Между этими огоньками густая темень — там изба Матвея. Мать давно подоила корову, оставила на столе крынку с парным молоком и легла. У Глечикова закрыты ставни, но сквозь щели пробиваются ровные линии света; сбежал все-таки старик из правления, повесил снаружи замок, будто его нет дома, а сам, наверное, сидит и пьет чай с конфетами.

Матвей нащупал скамейку и сел. Ему было скучно. «Уезжать надо, — подумал он. — Подаваться на производство».

Может быть, он и уедет.

Но когда-нибудь через много лет неожиданно, ни с того ни с сего, вспыхнет в его памяти эта темная ночь, слабые огни в окнах и строгая тишина, предвещающая появление новой луны. Вспомнится ему и эта скамейка, и шишковатая от сучков, старая, щербатая доска ее, вспомнится все, чему он сейчас закрыл душу, вспомнится все, до самого маленького конопатого камешка на дороге. И тогда он впервые поймет прелесть покойных вечерних деревенских огней и пахучего предосеннего простора и часто потом станет вызывать в памяти этот навсегда ушедший вечер, и не раз попрекнет себя за то, что не ценил покойную материнскую красоту родной деревни, за то, что обидел ее своим равнодушием.

Дробно стуча каблуками, по ступенькам сбежала Лариса. Матвей окликнул ее.

— Ты не ушел? — опросила она. — Слушай, долго ты будешь из людей дурачков строить?

— Нет. А что?

— Крутиков-то трещит возле матери, ровно на счетах. И все цифры, цифры — ровно тираж читает. А маме завтра вставать чуть свет.

— А я тут с какого боку?

— Ты его натравил! Что я, не знаю, что ли?