Снятся нам иногда мачты бригантин тянет нас в города что придумал грин

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПЕСНИ: “БРИГАНТИНА”

Надоело говорить и спорить
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись дня.
На прощанье поднимай бокалы
Золотого терпкого вина!

Пьем за яростных, за непокорных,
За презревших грошовой уют.
Вьется по ветру веселый Роджерс,
Люди Флинта песенку поют.

И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза, –
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.

«Бригантина» — песня Георгия Лепского на стихи Павла Когана, признаётся одной из первых бардовских песен. Написана в 1937 году.
Она стала популярной ещё до войны, но потом была практически забыта и вернулась только в конце 50-х — начале 60-х, после исполнения Юрием Визбором, который немного изменил текст:

Надоело говорить и спорить
Надрывать до хрипа голоса…
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,
Поднял флаг, не дождавшись дня.
На прощанье поднимай бокалы
Золотого терпкого вина!

Пьем за ветренных, за непокорных,
За презревших грошовой уют.
Вьется по ветру веселый Роджерс,
Люди Флинта гимн морям поют.

И в труде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза, –
И ты увидишь, как в дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.

На заре бардовского движения именем “Бригантина” были названы многие клубы самодеятельной песни, а сама она стала символом романтического направления в авторской песне.

История песни “Бригантина”

Печальной памяти 1937 год. По стране вовсю гремят показательные процессы над партийными и военными деятелями, объявленными “врагами народа”. Маховик репрессий набирает обороты. Советским людям трудно пока осознать происходящее – но в них прочно начинают вселяться страх и недоверие. Народ переходит на шёпот, учится молчанию…

Казалось бы, время совсем не подходящее для настоящих, внутренне свободных поэтов, музыкантов, художников. И тем не менее…

“Перед войной по Москве бродило множество молодых поэтов, – вспоминал о тех годах поэт Давид Самойлов. – Мало кто из них успел тогда напечататься, но московское студенчество – аудитория строгая и живая – знало их хорошо”.

А студенчеству (не только московскому) во все времена была необходима атмосфера молодёжной компании, в которой можно было свободно обсуждать свои проблемы, вступать в дискуссии по наболевшим вопросам.

И такие студенческие компании, своеобразные сообщества творческой молодёжи возникали даже в этот довольно мрачный период нашей истории.

Был в предвоенной Москве такой гуманитарный вуз – Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ), созданный на базе факультета истории и философии МГУ. В этом институте учились такие известные впоследствии поэты, как Борис Слуцкий, Семён Гудзенко, Сергей Наровчатов, Юрий Левитанский, вышеупомянутый Давид Самойлов…

В то же время в Литературном институте имени Горького на семинаре, которым руководил Илья Сельвинский, занимались Александр Яшин, Михаил Кульчицкий, Евгений Агранович, Михаил Львовский.

Особо выделялся из этой группы молодых поэтов Павел Коган – студент ИФЛИ, посещавший параллельно семинар Сельвинского.

Родился Павел Коган в Киеве в 1918 году. Когда ему было четыре года, семья Коганов переехала в Москву. Поселилась она в только что построенном коттеджном посёлке Народного комиссариата финансов, что располагался неподалёку от Белорусского вокзала – на том самом месте, где потом был выстроен огромный производственно-издательский комплекс газеты “Правда”. Тогда эта была типичная
московская окраина – район, где проживали извозчики и цыгане.

В первой половине тридцатых годов часть домов посёлка сдавалась в аренду. И однажды в соседний с когановским дом поселилась еще одна семья, приехавшая из Барнаула. И был в этой семье мальчик по имени Жора Лепский, очень любивший рисовать, а также на слух, без знания нотной грамоты, играть на фортепиано.

Ребята быстро подружились, несмотря на то, что Павел был на год старше Георгия. И однажды, когда Коган уже был студентом-первокурсником, а Лепский только заканчивал среднюю школу, им вдруг пришла в голову идея сочинить песню – о дальних морях, путешествиях, о людях сильных духом.

Что их вдохновило? Может быть, только что прошедшие с триумфом в кинотеатрах страны экранизации “Детей капитана Гранта” и “Острова сокровищ” – классических приключенческих романов? А может, ощущение внутренней свободы – вступая во взрослую жизнь,
обозначить себя как личность?

Вот как вспоминал этот день пятьдесят лет спустя, в 1987 году сам Георгий Лепский:

“Меня часто спрашивают: как создавалась “Бригантина”? Просто создавалась: два паренька, почти мальчишки, солнечная комната, старый рояль… Не думалось нам с Павлом Коганом, когда мы строили нашу “Бригантину”, что ее плавание будет столь длинным. Да, она плывёт — и паруса её не поникли, хотя прошло 50 лет.

В тот солнечный осенний день 1937 года Павел зашел ко мне, как заходил частенько, ведь жили мы совсем близко и дружили уже три года. Безудержный фантазёр и мечтатель, забияка и атаман! Его облик поразил меня, может быть, по контрасту, какой-то стремительной мужественностью, резкой решительностью. Но более всего он был поэтом и романтиком, видящим жизнь возвышенно и взволнованно.

Мы быстро подружились, виделись почти ежедневно. И вот этот осенний солнечный день в моей комнате. Читали стихи, курили (Павел трубку), я что-то наигрывал на рояле. Не помню, кому из нас пришло на ум песню сочинить, но мы сразу принялись за дело: Павел присел за стол и через несколько минут показал мне первое четверостишие: “Надоело говорить, и спорить, и любить усталые глаза… в флибустьерском дальнем
синем море бригантина поднимает паруса”.

Я никогда прежде не сочинял музыку да и ноты как следует записать не умел, играл по слуху. Тем не менее я храбро взял бумажку с текстом и сел за рояль, а Павел пошёл в соседнюю комнату дописывать стихи.

Тем временем я импровизировал мелодию. Сначала пришла музыкальная фраза на последние две строчки, а потом придумалось и начало куплета. Кажется, не прошло и двух часов, как “Бригантина” была готова к “спуску на воду”.

Откровенно говоря, авторы остались довольны своим произведением. Понравилось оно и нашим друзьям”. А один из этих друзей – студент Литинститута Евгений Агранович, часто бывавший у Когана, – даже внёс свою редакторскую лепту.

Первая строфа у Когана изначально звучала так:

Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса…

Тогда Агранович предложил, чтобы все строки были одного размера, добавить в текст одно слово. Получилось:

В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса…

А вот как Евгений Данилович Агранович, сам написавший впоследствии много песен, ставших подлинно народными (таких, как “Я в весеннем лесу пил берёзовый сок”, “Пыль” на стихи Киплинга, песню из фильма “Офицеры”), объясняет побудительный порыв возникновения “Бригантины”:

“Итак, зачем первые строки “Бригантины” и как возникли? А не будь их, прожила бы песня столько лет? Уверен, для Павла первый куплет не был чем-то выношенным и обдуманным. Поэт просто выплеснул, что томило душу, без объяснений:

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза…

Увлекательные многочасовые споры школяров и первокурсников, глобальные, глубокие, важнейшие (как мне казалось), некую потребность души наркотически утоляли, но насытить не могли. Оставляли они после себя тревожную пустоту, мертвую надуманность. Догмы казенной философии не оставляли для вольного воздуха мнений и поисков правды. Все были стопроцентно ортодоксальны, уже знали – шаг вправо-влево – пуля. Всех ошеломили чудовищные процессы 1937–38 годов, гибель многих кумиров молодёжи. Говорить и спорить бесполезно
и смертельно опасно.

А что это – “любить усталые глаза”? Любовь безрадостная, неразделенная… И неотпустимая – ни обнять, ни бросить.

Нет поэту опоры ни в любви, ни в шумной ватаге спорщиков. Душа
устремилась в дальнее и давнее море, под рваные паруса флибустьерской бригантины.

Хорошо, юношеская романтика, сказка, мечта… Но почему спасаться надо в чужой, насквозь книжной, такой выдуманной легенде? Разве ничего нет ближе, родней, теплей?

Вот “в далёкий край товарищ улетает” – Долматовского и
Богословского. “Любимый город может спать спокойно…” А героика гражданской войны, пронизавшая всю литературу, музыку?

Мы, цвет комсомола, “закалённая сталь” Павла Корчагина, нам ли пить за яростных, непохожих (на кого?) золотое терпкое вино?.. Оказывается, в самой глубине души, куда и не заглядываешь на лекциях и диспутах, мы – флибустьеры и авантюристы…

Ужасное недоверие к нашей душной казённой идеологии мы скрывали даже от себя. Величие, пафос… Но теплее была удаль, свобода “Бригантины” с капитаном, обветренным, как скалы”.

Георгий Лепский вскоре написал еще несколько песен – на стихи того же Павла Когана и его друзей: Сергея Наровчатова, Давида Самойлова, Евгения Аграновича. Потом, в 1939 году, поступил в Московский институт прикладного искусства (был тогда и такой!). Но прямо с первого курса был мобилизован в армию. А ещё через два года началась Великая Отечественная война, которую Лепский встретил солдатом срочной службы.

Павел Коган, хотя и имел “бронь” по состоянию здоровья, ушёл добровольцем на фронт, стал военным переводчиком, дослужился до звания лейтенанта. В 1942 году вблизи сопки Сахарная Голова под Новороссийском разведотряд, возглавляемый Коганом, попал в
окружение, а сам Павел погиб в перестрелке. Было ему 24 года…

“Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал…” Павел Коган

Георгий Лепский вернулся с войны живым в звании младшего сержанта.
Демобилизовавшись в 1946-м, он поступил в Московский государственный педагогический институт на художественно-графический факультет.

“Там еще не было ни Визбора, ни Якушевой, звание “Московский поющий”
МГПИ получил несколько позже, – вспоминал Георгий Соломонович многие годы спустя. – Однако первую свою песню на собственные слова я написал, когда был студентом. И с тех пор я не прекращаю от случая к случаю сочинять песни”.

Окончив МГПИ в 1950 году, Лепский работал учителем рисования и черчения в школе, преподавал изобразительное искусство в МГПИ на факультете начальных классов, позднее являлся научным сотрудником Института художественного воспитания.

И, конечно, авторы не могли предположить, что их “Бригантину” написанную изначально для узкого круга единомышленников, и некоторое время не выходившую за пределы этого самого круга, подхватят в ИФЛИ, затем в МГУ, а спустя десятилетия её будут распевать во многих вузах как народную, она станет передаваться из уст в уста – причём в прямом смысле (магнитофонов тогда еще не было).

Это, впрочем, было уже в пятидесятые годы, когда студенческое
самодеятельное песенное творчество приобрело массовый характер, и было своеобразной альтернативой песне официальной, тщетно навязываемой “сверху” в форме “социального заказа”.

Именно вузы пятидесятых были теми гнездами, где зарождалось новое явление отечественной культуры, впоследствии получившее
название “авторская” или “бардовская” песня. А если добавить к этому почти повальное увлечение туризмом в молодёжной среде тех лет, то становится ясно, почему “Бригантина” пришлась по душе любителям странствий.

Как у любой песни, “потерявшей авторство” и ставшей частью фольклора, у “Бригантины” стали появляться новые строки, а иногда даже новые куплеты. Другие времена нуждались в других эпитетах. И если у Когана было:
Пьём за яростных, за непохожих…

то теперь эта строка зазвучала по-другому:
Пьём за яростных, за непокорных…

“Пьём за яростных, за непокорных, за презревших грошовой уют” –
вот в чём дело!

“Бригантина” Павла Когана – это как символ новой дороги, отправления
в путь, неизвестной пока ещё, но уже ясно предчувствуемой радости”, –
писал Юрий Визбор в одном из своих репортажей, посвященном
студенческим песням. – В то же время в миллионных тиражах издавались другие песни, где говорилось: “Все пути открыты молодым…” или “Нам открыты все шири, все дали…” Жизнь по этим песням казалась
гладким заасфальтированным проспектом, по которому нужно было только пройти. А ребятам не хотелось открытых кем-то далей. Им хотелось прорубаться в эти дали своими бульдозерами или повестями, своими топорами или формулами. Старая “Бригантина”, как разводящий,
обходила по вечерам институты, зажигала на берегах костры романтики.
Ах, как у этих костров хотелось всего настоящего: работы, любви, удачи…”

А ещё спустя какое-то время образ когановской бригантины шагнул далеко за пределы вузовских стен и туристских костров, его использовали даже во многих официальных эстрадных песнях 1960 – 70-х годов. Вспомним, например, в исполнении Иосифа Кобзона:

Живём в комарином краю,
И легкой судьбы не хотим.
Мы любим палатку свою –
Родную сестру бригантин…

Или ещё – из фильма “Жили три холостяка”:

Уходит бригантина от причала,
Мои друзья пришли на торжество…

Да и сама старая добрая “Бригантина” неоднократно стала печататься в
песенниках и тоже была издана миллионным тиражом на пластинках фирмы “Мелодия” в исполнении певца Юрия Пузырёва.

Парадокс состоял в том, что пластинка называлась “Песня комсомольская моя”, была выпущена к очередному юбилею (или съезду) комсомола, и “Бригантина” оказалась в одном ряду с “Гимном демократической молодежи”, “Комсомольцами-добровольцами” и другими официальными песнями, в противовес которым, собственно, её запели и полюбили! Вот уж воистину, “нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся”!