Рассказы акилле кампаниле средство от бессонницы читать

— Превосходная мысль! Добавьте к этому Южный…

— Но в тех краях тоже никого. Разве что несколько белых медведей да горстка пингвинов.

— Вот и отлично. К тому же там наверняка бродит какой-нибудь одинокий исследователь. Если в назначенный час он восстанет вместе с нами, считайте — дело сделано.

— И никакой тебе реакции, никаких репрессий…

— Все же я убедительно прошу соблюдать личную маскировку.

Последнее являлось предметом постоянной озабоченности полковника. Что-то в духе лорда Браммела, который так же тщательно заботился о своей элегантности.

Благодаря умению вовремя скрыться, промелькнуть незамеченным или кануть в неизвестность Лоуренс искусно поддерживал среди окружающих жгучий интерес к собственной персоне.

Впрочем, особого умения и не требуется: ведь в пустыне никого нет, а значит, и увидеть вас некому. Но даже от взгляда невольного наблюдателя присутствие полковника вряд ли ускользнуло бы. Лоуренс держался с чрезвычайно независимым видом. Что бросалось в глаза.

Правда, он мог часами просиживать за барханом, избегая встреч со случайными прохожими. Жаль, в эти часы никто не собирался проходить. А бывало, сам проходил, весь замаскированный, с накладной бородой.

— Кто такой? — удивлялись караванщики. — Неужто Лоуренс?

— Скажешь тоже! Лоуренс-то безбородый!

Немного погодя полковник отцеплял бороду, и тогда караванщики судачили:

— Глянь-ка, не тот, что давеча. Другой…

Или примет облик авиатора Джона Хьюма Росса. Словом, вел себя, как и положено в пустыне секретному агенту.

Однако же, несмотря на постоянную заботу о строжайшей секретности и конспирации, он в ходе своей пустынной эпопеи так и не овладел важнейшим навыком смешиваться с толпой, растворяться в ней.

Любой светский хроникер, оказавшись поблизости, неминуемо записал бы в свой блокнот: «Среди присутствующих был замечен…» и т. д.

Больше всего Лоуренсу пришлось попотеть, когда настало время развозить решающую депешу: «Полная боевая готовность. Восстание назначается на такой-то день и час».

Каждому заговорщику надлежало в нужный момент восстать в закрепленной за ним зоне. Чтобы обеспечить одновременность, учитывая огромные расстояния между участниками заговора, доставка последней депеши началась с упреждением в несколько лет.

Впоследствии пришлось-таки объявить выговор кое-кому из повстанцев, которые, потеряв счет дням, встретили заветный миг сложа руки либо перепутали дату и восстали с опозданием на месяц; однако в целом, невзирая на отдельные неувязки, восстание было проведено безукоризненно.

Итак, Лоуренс успел за несколько лет развезти депешу всем членам организации, после чего возвратился в штаб и стал ждать начала действий.

Видели бы вы, что произошло!

В назначенный срок каждый из заговорщиков восстал с громкими криками: «Смерть! Смерть!», которых, к несчастью, не услышал никто в мире, за исключением самого заговорщика. Что, впрочем, ни в коей мере не уменьшило драматизма событий.

Согласно приказу, восстание вспыхнуло на закате дня. Если бы кто-нибудь мог единым взглядом окинуть бескрайние просторы Сахары в эту поэтическую минуту, когда небо розовеет, а воздух наполняется свежестью, он различил бы среди песков крохотную одинокую точку, исступленно носившуюся взад-вперед, а за тысячу километров от нее — другую точку, которая беспрепятственно скакала и бесновалась на бархане, еще дальше — третью точку и так далее.

Поднялись все мощно и разом, если не считать отдельных, уже упомянутых, случаев забывчивости, явившихся в некотором роде отголосками восстания, ибо еще долго кое-кто восставал сам по себе в разных уголках пустыни; и поскольку свидетелей не было, эти выступления прошли незамеченными.

Существенная деталь: в целом ряде обширных районов, охваченных восстанием, вообще никого не было. Даже повстанца.

И конечно же, сам выбор территории для столь мощного выступления оказался чрезвычайно удачным, поскольку совершенно исключал возможность реакции.

Более того, о случившемся долгое время нигде ничего не знали.

Лишь много лет спустя услышали от некоторых участников легендарного события, что однажды вечером-де состоялось «восстание в пустыне».

Но так и не поняли против кого.

НЕБЬЮЩИЙСЯ СТАКАН

Перевод Е. Костюкович.

Мы с Терезой, как вы знаете, люди экономные. Не скупердяи, конечно, боже упаси, но денег на ветер швырять не любим. А вот Марчеллино — дело другое. Видели бы вы, что он творит со стаканами. Трудно вообще поверить, что это наш сын. Берет он, скажем, стакан и спокойненько так роняет его на пол. И его не интересует, сколько стоит этот самый стакан. Со временем, я надеюсь, Марчелло поумнеет. Но пока что в свои три года он, судя по всему, думает, что стаканы специально делают для того, чтобы ими кидаться.

Пробовали подсунуть ему серебряный стаканчик, куда там — и слышать не хочет. Требует, чтобы у него была такая же посуда, как у взрослых. Не может же вся семья есть и пить на серебре. И вот в тот день, когда наш сынок перекокал все, что оставалось от старого сервиза, и жена купила новый, на двенадцать персон, мне пришла в голову гениальная мысль: надо достать для Марчеллино небьющийся стакан. Это, конечно, непросто, учитывая, что небьющийся стакан должен быть точно таким, как остальные, иначе Марчелло к нему не притронется. Но уж я расстарался и добыл такой небьющийся стакан, принес его домой и несколько раз испытал на глазах у домашних — еще до того, как открыл им, что стакан небьющийся.

Скажу сразу, этот эксперимент завершился крупным скандалом с женой, которая подумала, что я жонглирую стаканом из ее нового сервиза. Потом все уладилось, и Марчелло пришел в восторг и, как только мы отвернулись, повторил мой опыт с одним из обыкновенных новых сервизных стаканов… Их осталось одиннадцать, но это не имело значения, так как с небьющимся все равно получалась дюжина.

В общем, все шло прекрасно до той роковой минуты, когда горничная заглянула в мой кабинет и спросила:

— Я на стол накрываю. Вы не скажете, который стакан небьющийся?

Вот так. Эта идиотка поставила небьющийся стакан в буфет вместе с обычными. А теперь хочет, чтобы я показал ей, какой стакан давать Марчеллино.

— Дубина! — завопил я. — Не надо было их путать! А теперь почем я знаю, который небьющийся!

Тут вмешалась жена. Она у меня, слава богу, умеет владеть собой. Я долго присматривался, прежде чем жениться.

— Тихо, — сказала она, — сейчас разберемся.

Мы внимательнейшим образом осмотрели стаканы. Полная идентичность. Еще бы — я заботился о том, чтобы Марчелло не уловил подвоха. Стаканы были совершенно одинаковые.

В конце концов жена сказала:

— По-моему, этот.

— Гм, — ответил я, — а мне кажется, скорее тот.

Тот, нет этот, этот, нет тот — кончилось тем, что жена, убежденная в своей правоте, хватила стаканом оземь.

Зазвенели осколки; их звон доставил мне неподдельное удовольствие.

— Но не твой же, — произнесла жена с легким раздражением в голосе.

— Ах, не мой?! — заорал я и бух стаканом об пол.

Раздался радостный крик жены. Стакан разлетелся на тысячу кусков, едва коснувшись поверхности пола.

— Ну и слава богу, — сказал я. — Никому не обидно.

— Это верно, — задумчиво ответила жена.

Однако наличие в квартире неуловимого небьющегося стакана нас нервировало. Надо же, в конце концов, какой-то стакан дать Марчелло. Действовать наугад было опасно: шутка ли, ошибешься, а нового стакана нет как не было!

Мы с женой сели, чтобы серьезно обсудить положение, но тут нас отвлек шум в соседней комнате. Это горничная, действуя на свой страх и риск, разбила еще один стакан.

Четвертый. Я имею в виду — из нового сервиза. Дело принимало неприятный оборот, хотя, с другой стороны, было отрадно, что область исследования сужается на глазах. Теперь вероятность ошибиться, а следовательно, лишиться еще одного нового стакана равнялась всего лишь семи восьмым или, вернее, шести седьмым, так как, одурев от всей этой математики, еще один стакан разбил я сам.

– А вам не кажется, – хочется сказать вам, – что столько голубого цвета – это ненормально?

На наших глазах происходит что-то очень серьезное. Смотрите, сейчас становится голубой площадь перед гостиницей, смотрите.

И в этот момент ужасная истина мелькает в мозгу.

День умирает! День умирает!

Уже несколько минут мы наблюдаем в молчании, сами того не замечая, агонию дня, который умирает на море, – неспособные сделать хоть что-нибудь для него, хоть как-то помочь, чтобы помешать наступлению конца или хотя бы отсрочить его.

День умирает.

Надежды больше нет. Еще несколько минут, и произойдет неизбежное: катастрофа близка. Многие гости на цыпочках удалились в свои номера.

Семьи вышли гуськом. Оркестранты, прекратив играть, зачехлили инструменты и уныло удалились. Официанты отошли к задней стене, чтобы не видеть, а те немногие постояльцы, которые остались до конца, стоят, не говоря ни слова.

День умирает, господа, день умирает, и никто не может ничего поделать.

Тут появился на террасе старый господин, закутанный в шерстяные платки, с молодой женой, которая всегда гладит его перед всеми и поправляет ему волосы на висках. Вероятно, он сможет сделать что-нибудь, ведь он так много путешествовал. Он пристально смотрит на горизонт задумчивым взглядом, в то время как ветер слегка шевелит ему седые волосы, выбившиеся из-под шапочки, и извечная тонкая русская папироса тлеет, забытая, в губах.

Не беспокойте его. Оставьте его наедине с горизонтом. Пусть попробует. Быть может, он сумеет спасти этот день, умирающий без конвульсий, быстро синея, остывая, темнея, в покорной агонии, как бедная жертва, которую предательски поразили в сердце и которая агонизирует, спокойно и безропотно, ровно столько, сколько нужно, чтобы умереть. Быть может, он думает над тем, как спасти этот день, пока тот смотрит на него, как старый лев.

Но что он может, если с трудом держится на ногах? Он так устал. А голубизна все густеет, приобретая пепельный оттенок, затем синюшный, призрачный. Слишком поздно, слишком поздно! Даже старый господин не сможет сделать ничего. И ему придется лишь недвижно присутствовать при кончине дня, который склоняет свою синюшную голову к морю и хиреет, внезапно теряя свет, теряя кровь из невидимых вен. Своим страдальческим видом старый господин ясно говорит, что он не строит себе иллюзий, пока жизнь уходит с неба. Ничего не могут поделать и те двое молодых людей, которые сегодня поженились и начинают чувствовать вечерний холод. Ничего не может сделать и старик, который вернулся из Америки, так и не нажив там богатства. Ничего не может сделать и тот маленький старичок-провинциал, который проговорил весь день, а сейчас сидит, как филин, и наконец решился замолчать. Ничего не может сделать и то жалкое подобие человека, которое в своей жизни хотело любить сверх меры.

Вот и конец. Голубой цвет стал черным – у нас на глазах, внезапно, и мы даже не заметили, как. Это конец. И конец молниеносный.

Прощай, прощай. Ничего особенного, это не был необыкновенный день, он не был ни слишком ярким, ни слишком темным, ни слишком хорошим, ни слишком плохим; это не был исторический день, или даже просто памятный день. День как день; заурядный, ни грустный, ни радостный, ни прекрасный, ни безобразный. Почти бесполезный день.

Но мы его больше никогда не увидим.

Кто-то зажег электрический свет.

Послесловие

Акилле Кампаниле, или грустный юмор абсурда

Вошедшие в эту книгу романы принадлежат перу итальянского писателя Акилле Кампаниле.

Акилле Кампаниле (настоящее имя – Джино Корнабо) давно и заслуженно считается классиком итальянской литературы XX века. Правда, титул этот критики пожаловали ему не при жизни, и даже не сразу после смерти (в 1977 году в возрасте 78 лет) – и были серьезные причины, чтобы не спешить с причислением его к лику бессмертных. Главной из таковых была несерьезность жанра, в котором работал писатель.

При жизни у него была прочная репутация писателя-юмориста, а много ли «чистых» юмористов осталось в памяти человечества, которое (как уверяют академические курсы истории литератур) больше любит чтение серьезное, значительное, возвышающее душу, согревающее сердце и просветляющее ум? Юмористический жанр тысячами легкомысленных нитей связан с породившим его временем, он чутко отзывается на языковую и идейно-образную моду своей эпохи, живет ее ходячими образами; но этим же обстоятельством объясняется и недолговечность подавляющей части произведений этого жанра: по завершении эпохи, они, как правило, умирают, не оставляя следа в памяти потомков.

Выживают лишь те, кто оказался больше, чем просто юмористом, кто перерос рамки жанра. Кто, если воспользоваться не очень научным, но убийственно бесспорным термином, оказался талантливым. Задним числом (т. е. после окончания земного пути автора) сие, разумеется, виднее. У такого-то автора был огромный литературный талант, говорят критики, и это сразу перевешивает все жанровые и прочие классификации, сминает всякие перегородки. При этом жанровая закрепленность автора оказывается обстоятельством второстепенным, она скорее мешает правильной и объективной оценке кандидата на бессмертие.

Казус Акилле Кампаниле в этом смысле очень показателен. Как отметил Умберто Эко, критика в конце концов признала его талант, но признала вопреки его призванию писателя-юмориста. Дескать, юмор отдельно, а литература – высокая, настоящая литература – дело совсем другое.

По мнению же Умберто Эко, Кампаниле значителен как раз своим юмором, а там, где он не смешит, он просто обыкновенен, пишет добротно, однако несколько старомодно. Современному читателю, не искушенному в истории литературных стилей первой половины XX века в Италии, в этом разобраться непросто. Для этого надо знать литературный и идеологический фон времени, когда Кампаниле писал то или иное произведение (а на протяжении его долгой жизни этот фон неоднократно и резко менялся – от футуризма, в интеллектуальной и языковой атмосфере которого и сформировались стилистические вкусы будущего писателя, до послевоенного неореализма, не оказавшего, впрочем, заметного влияния на творчество Кампаниле). Писатель хорошо знал массовую литературу своего времени (которая была представлена, как и в наше время, в основном, любовными романами и детективами), он начинал как газетчик, автор юморесок и комических театральных пьес (его первый театральный сборник «Сто пятьдесят пять – курица поет опять» вышел в 1924 году), ему были прекрасно известны литературные штампы и мифы эпохи, он щедро пользовался ими в своей художественной прозе, отдавая дань читательскому вкусу. Но еще чаще он убивал эти штампы, безжалостно работая над ними скальпелем, выворачивая их наизнанку, освежая тем самым читательское восприятие, но нередко и ставя читателя в тупик. Таков один из наиболее плодотворных источников юмора Кампаниле, как легко в этом может убедиться и наш читатель. Некоторые мифы живучи, в той или иной форме они переживают длительные эпохи и могут быть узнаны под новыми личинами. С убийственно серьезной миной (как и подобает настоящему солидному юмористу) Акилле Кампаниле срывает пестрый наряд с красивого мифа, не произнося над ним суда даже в виде авторской иронии или насмешки и предоставляя это сделать читателю.

Приведем лишь один пример. В романе «Если луна принесет мне удачу» (1927) есть эпизод с американским дядюшкой, который уехал в Америку на заработки (обычное дело для Италии в конце позапрошлого и в первой половине прошлого века) и вернулся в Италию, почему-то не разбогатев (вопреки всеобщим ожиданиям, согласно распространенному мифу, устойчиво живущему где-то в глубинах коллективного подсознания и по сей день). На вопрос о причинах своей неудачи он излагает умопомрачительную историю, построенную на осмеянии другого мифа (уже американского происхождения), согласно которому все американские миллионеры начинали чистильщиками обуви. Все это – без малейшей иронии, просто и даже с некоторой грустью. Ни автор, ни рассказчик не смеются, зато от души смеется читатель.

Умберто Эко подверг обстоятельному (хотя отнюдь не исчерпывающему, как он сам не раз подчеркивает) разбору систему юмористических приемов Кампаниле. Все это приемы не новые, многие известны с древности, хотя у Кампаниле нередко они получают неожиданную и свежую трактовку. Но вычленение каждого такого приема, выявление его механизма могут показаться лишь интеллектуальной игрой изощренного в тонкостях литературной техники ума. А как быть простому читателю? Не приходится ли и ему разгадывать литературные композиции Кампаниле, как ребусы или шахматные задачи?

Однозначно на этот вопрос не ответить. Произведения Кампаниле дают материал для читательского восприятия любого уровня, а выражаясь проще, они могут быть и элементарно смешны, в силу комичности базовой ситуации, так что воспринимаются непосредственно, без участия аналитической работы ума с опорой на эрудицию. Кампаниле очень любит играть словами, используя их внутреннюю форму в итальянском языке. Это предъявляет дополнительные требования к переводчикам его текстов (и нередко оказывается непреодолимой трудностью).

После первого и беглого ознакомления с текстами Акилле Кампаниле, опираясь лишь на непосредственное читательское впечатление, не осложненное исследовательским анализом, чаще всего можно сказать, что если это и юмор, то юмор по меньшей мере странный. Как правило, он проистекает не из самого легкого и доступного источника комизма – комизма положений, когда смешит сама ситуация. Очень часто слышится голос автора, который активно вторгается в описание ситуации своими оценками, комментариями, советами читателю. Это может оказаться более или менее удачно (нередко выходя на грани банальности, как например, в случае, когда автор дает советы читателю-мужчине, как надежно и безошибочно познакомиться с женщиной), может показаться рискованно-субъективным (как например, в случае с огромным обзором имен в начале романа «Если луна принесет мне удачу»; но после прочтения второго романа мы понимаем, насколько большое значение придавал писатель личному имени человека, едва ли не видя в нем мистический знак судьбы, хотя и спрятано это его убеждение за игривой иронией интонации).

Юмор Кампаниле всегда неожидан и не легковесен. Это не дешевое зубоскальство над простительными слабостями человеческой натуры. И – быть может, это самое главное, – он всегда окрашен в чуть грустные тона от сознания нелепости бытия и человеческой натуры, от которой никуда не деться, что бы мы ни предпринимали.

Тут нужно сделать важную оговорку для историков литературных стилей и направлений. Говоря строго, творчество Кампаниле, по крайней мере, в его прозаической составляющей, не принадлежит абсурдизму в его классическом виде, сложившемся во французской прозе и особенно драматургии в 50-х годах прошлого века. Мы не касаемся здесь драматической продукции автора (с которой уже знакомы российские зрители, увидевшие в последние годы комедии Кампаниле в постановке нескольких российских театров), которая, по утверждению французских критиков, дает все основания для объявления его основателем театра абсурда, прямого предшественника Ионеско. Кстати, эта неожиданная помощь французской критики, которая возвела Кампаниле в ранг мэтра почтенного направления европейской литературы, немало способствовала переоценке места писателя и в иерархии итальянской литературы.

Сам Кампаниле никогда не отказывался от такого родства, впрочем, считая его простой случайностью. Дело в том, что абсурдистские мотивы, пронизывающие его творчество, идут не от идеологической установки писателя, не от внутренней его убежденности в изначальной нелепости бытия, алогичности и бесцельности человеческого существования, принципиальной непознаваемости причинно-следственных связей в мире природы и человеческих отношений, а скорее от обостренного, изощренного до чувственности внимания к слову как строительному материалу для конструирования параллельных миров. Выражаясь научным языком, его близость к абсурдизму – явление типологическое, а не генетическое.

Есть много внешних признаков и приемов, которые роднят Кампаниле с абсурдизмом. Как уже говорилось, он очень любит играть со словом, именем предмета и человека, утверждая его самоценность, превращая такую игру в самоцель, нередко делая ее основой сюжета или сюжетного хода. Писатель любит возвращать слову или словесному выражению его первоначальный смысл, сталкивать разные значения слова, вызывая забавные недоразумения как между персонажами, так и в восприятии читателей. Нельзя назвать реалистичными и его сюжеты и приемы их развития, действия персонажей далеко не всегда подчиняются логике и здравому смыслу. Часто мотивацию поступков его героев иначе как идиотской не назовешь.

Предлагаемые в настоящем издании два романа Кампаниле дают достаточно полное представление о его творческой манере, хорошо поддаются литературоведческому анализу, но ничего не говорят о личности самого писателя. Или почти ничего. Но одно качество Кампаниле-человека проступает на страницах этих двух совершенно сумасбродных книг. Как бы ни смеялся Кампаниле над литературными штампами, с каким бы самозабвенным ерничеством ни предавался языковым играм, к каким бы нелепым сюжетным ходам ни прибегал с полным пренебрежением к логике реальной жизни, под шумным нагромождением абсурда и хохота всегда можно услышать, вернее – почувствовать тоскливую ноту грусти о трагическом бытии человека. Иногда эта нота вырывается наружу – затихает фантасмагория приключений, сюжетных или словесных, и писатель дает выход лирико-ностальгическому отступлению о чем-то утраченном навсегда, что было родным и знакомым с детства, но ушло безвозвратно. Тогда от книги веет потусторонним кромешным холодом – и куда девались смешные словесные выверты всего лишь страницей назад? У Кампаниле – все как в жизни: трагедия и смерть соседствуют с безудержным весельем, но трагический фон у него не забывается никогда, смерть – главная составляющая любого земного абсурда, смерть перечеркивает все, и как ни пытается Кампаниле смеяться и над ней, у него это получается мрачновато (достаточно прочесть страницы, посвященные жутковатой иерархии покойников – от Дорогих Усопших до Давно Оставивших Этот Мир).

Как ни парадоксально, именно эта фоновая трагическая нота согревает в целом искусственные миры Акилле Кампаниле, в которых человеческой логике, казалось бы, мало места, и делает их неожиданно живыми и близкими нам, обыкновенным читателям. К героям его книг начинаешь относиться как к давним знакомым, сопереживать им, сердиться на их глупость, сокрушаться о неудачах. Может быть, эта вполне традиционная трактовка персонажей (а на самом деле – высшее мастерство писателя, вдыхающего живую душу в литературные создания) и показалась старомодной Умберто Эко?

Кампаниле писал эти два романа уже после прихода к власти в Италии фашистов. В тексте романов мы не найдем ни малейшего намека на политические реалии того времени. Диктаторские режимы не любят, когда их не прославляет литература. Кампаниле этого не делал никогда, и вероятно, его спасло как раз то обстоятельство, что его творчество принадлежало к низкому, презренному жанру. Он смеется как-то абстрактно, над своими собственными сумасбродствами, хотя даже тут можно бы усмотреть тонкий умысел. Абсурдностью отличается большинство диктаторских режимов (хотя это заметно при взгляде со стороны или ретроспективно), поэтому писание абсурдистских романов при абсурдистских режимах можно было бы счесть некоей алгебраически зашифрованной сатирой, но до таких высот анализа в своей маниакальной подозрительности поднималось только сталинское политическое литературоведение, которое на всякий случай, не вполне осознанно, подвигло власть на уничтожение русского абсурдиста Хармса примерно в те же годы. В фашистской Италии абсурдизм сходил с рук – видимо потому, что его считали безвредным фиглярством, не более.

Нам не хотелось бы говорить о других произведениях Кампаниле в отсутствие их материальных воплощений на русском языке (на котором до сих пор, если не считать комедий, выходило лишь несколько рассказов в сборниках). Творчество Кампаниле только начинает свое движение к русскоязычному читателю, которому, надеемся, предстоит совершить еще немало увлекательных путешествий по его фантасмагорическим мирам, согретым грустным юмором абсурда.

Владимир Ковалев