Пусть медленно как сон растет прилив от полноты немой
Итак, мы уже не будем отвлекаться, но погрузимся в противоречивые представления об этом предмете, царящие в большом мире, который лежит за дверями церкви.
2. Надежда: сумятица представлений в большом мире
Мы можем увидеть самые разные «по форме, цвету и размерам» представления о жизни после смерти. Если мы даже поверхностно рассмотрим классические учения важнейших мировых религий, мы увидим, что старое утверждение «все религии по своей сути одинаковы», – глубоко ложно. Представления мусульманина, который верит, что палестинский юноша, убитый израильскими солдатами, сразу попадает на небеса, резко отличаются от представлений индуса о том, что в силу жестких законов кармы судьба умершего – это возвращение в новом теле. Вера ортодоксального иудея в то, что все праведники после воскресения восстанут к новой телесной жизни, сильно отличается от представлений буддиста, который надеется, что смерть подобна растворению капли воды в океане, при котором человек теряет свою идентичность в безымянном и бесформенном посмертии.2 При этом в каждой из этих религий существует множество направлений мышления с разными вариантами представлений о загробной жизни.
Кроме того, существует великое множество самых разных идей о том, что умершие делают сейчас. Во многих районах Африки предки продолжают играть важную роль в жизни общины или семьи, там существуют сложные системы действий, которые позволяют заручиться поддержкой умерших или хотя бы защититься от их злой воли. Западные секуляристы заявят, что это характерно для так называемых примитивных народов, но они неправы. Антрополог Нигель Барли описывает встречу со своим высокообразованным японским коллегой в Республике Чад, куда они приехали работать. Барли выразил удивление по поводу «сложного культа предков, в котором используют кости и разбитые черепа и где происходит всесторонний обмен между умершими и живыми». Но его японскому другу все эти вещи казались банальностью. Барли пишет:
Он был, разумеется, буддистом, в его комнате стоял алтарь, посвященный умершим родителям, и на этом алтаре постоянно совершались приношения… Он привез в Африку кость ноги своего отца, бережно завернутую в белую ткань, чтобы получить защиту на время своей полевой работы. Для меня [поясняет Барли] культ предков – это предмет описания и анализа. Но для него отсутствие подобных связей между живыми и умершими стало бы загадкой, которую необходимо объяснить.3
Если мы теперь обратим внимание на наш дом, то увидим, что и у нас существует не только множество представлений, но и множество обычаев, связанных со смертью и загробной жизнью. Я склонен думать, что в истории Британии не было ни одного такого момента, когда большинство людей придерживалось бы ортодоксальной христианской точки зрения на вопрос о посмертной жизни. Можно определенно утверждать, что многие различные представления существовали и в Викторианскую эпоху, поскольку людей уже тогда мучили самые разные вопросы веры и неверия. Знаменитое полотно Генри Александра Баулера «Сомнение: оживут ли кости сии?», созданное в 1855–1856 годах, ярко отражает эту ситуацию. На картине изображена молодая женщина, опирающаяся на камень над могилой, где покоится некто Джон Верный. На надгробии начертаны слова «Я есмь воскресение и жизнь». На соседнем камне написано RESURGAM – «Я воскресну», – такую надпись можно встретить на многих могилах того времени. Из могилы растет конский каштан, на поверхности ее лежит череп, а на нем сидит бабочка – символ души.
Эта картина отражает мучительный вопрос и половинчатый ответ, и о том же говорит нам великая поэма Теннисона «In Memoriam». Одно из стихотворений Теннисона, которое стоит последним в собрании его сочинений, было написано в 1889 году, за три года до смерти поэта. Иногда мне кажется, что тут Теннисон приближается к буддийским представлениям о растворении капли в океане, но в итоге возвращается к христианской надежде:
Закат вдали и первая звезда,
И ясный дальний зов!
И пусть теперь у скал замрет вода;
К отплытью я готов.
Пусть медленно, как сон, растет прилив,
От полноты немой,
Чтобы безбрежность, берег затопив,
Отхлынула домой.
Пусть колокол вечерний мерно бьет,
И мирно дышит бриз,
Когда пройду последний поворот,
Миную темный мыс.
Развеется за мной, как морок дня,
Береговой туман,
Когда мой Лоцман выведет меня
В открытый океан.4
От этого представления заметно отличаются куда более ортодоксальные и простые образы стихотворения Редьярда Киплинга, написанного в 1892 году. Не могу судить, в какой мере сам поэт в это верил, и, разумеется, это скорее стихотворение об искусстве, нежели о загробной жизни, но он несомненно опирается на христианскую веру в то, что после какого-то периода покоя умерших ожидает новая жизнь в теле:
Когда уже ни капли краски Земля не выжмет на холсты,
Когда цвета веков поблекнут и наших дней сойдут цветы,
Мы – без особых сожалений – пропустим Вечность или две,
Пока умелых Подмастерьев не кликнет Мастер к синеве.
И будут счастливы умельцы, рассевшись в креслах золотых,
Писать кометами портреты – в десяток лиг длиной – святых,
В натурщики Петра, и Павла, и Магдалину призовут,
И просидят не меньше эры, пока не кончат славный труд!
И только Мастер их похвалит, и только Мастер попрекнет —
Работников не ради славы, не ради денежных щедрот,
Но ради радости работы, но ради радости раскрыть,
Какой ты видишь эту Землю, – Ему, велевшему ей – быть!5
Это многообразие представлений конца XIX века отражают, как мы увидим, церковные гимны и молитвы.6
Но снова вернемся в прошлое, на этот раз еще более далекое, и обратимся к творчеству Шекспира. В комедии «Мера за меру» герцог обращается к осужденному Клавдио с ободрением, чтобы тот достойно встретил смерть. Сама жизнь, говорит герцог, не такая уж великая ценность, и, возможно, смерть ничуть не хуже:
Твой лучший отдых – сон.
Его ты вызываешь и дрожишь
Пред смертью, тем же сном. Ты не цельна,
А состоишь из тысячи частиц,
Рожденных прахом. Ты не знаешь счастья,
Все гонишься за тем, что не имеешь,
Не ценишь то, что есть. Ты переменна
И настроения свои меняешь Вслед за луной.
В богатстве ты бедна И, как осел, под слитками сгибаясь,
Несешь свой груз, богатый лишь в пути,
А смерть его снимает. Ты – без близких,
Ведь даже плоть, которой ты отец,
И порожденье чресл твоих клянут
Паршу, подагру, ревматизм за то,
Что не прикончен ты. И, возрастов не зная,
О них ты только грезишь, как во сне:
Ведь молодость цветущая твоя
Как немощная о поддержке просит
У старости разбитой; старику ж
Без красоты, без страсти и без сил
Не нужно и богатство. Что ж еще
Зовется жизнью? И хоть в жизни скрыто
Смертей без счета, мы страшимся смерти,
Что исправляет все.
Источник
Прославленный автор викторианской эпохи Альфред Теннисон (1809–1892) в двадцатом веке претерпел критические гонения, которые тем не менее не смогли перечеркнуть значение его поэзии в мировой литературе. Эпическая поэма Теннисона о короле Артуре «Королевские идиллии» породила настоящую «артуроманию» в английском искусстве, не затихающую до наших дней. К сожалению, русскому читателю известно скорее имя Теннисона, нежели его стихи. Благодаря В. Каверину миллионам читателей запомнилась строка из его «Улисса»: «Бороться и искать, найти и не сдаваться», да у любителей поэзии на слуху восклицанье Мандельштама: «Леди Годива, прощай… Я не помню, Годива…» Данная книга, по сути — первое серьезное издание стихотворений Альфреда Теннисона в России. Оно подготовлено известным поэтом и исследователем англоязычной поэзии Г. М. Кружковым в сотрудничестве с молодыми переводчиками.
Г. Кружков
‘FRATER AVE ATQUE VALE’
Row us out from Desenzano, to your Sirmione row!
So they row’d, and there we landed — ‘O venusta Sirmio!’
There to me thro’ all the groves of olive in the summer glow,
There beneath the Roman ruin where the purple flowers grow,
Came that ‘Ave atque Vale’ of the Poet’s hopeless woe,
Tenderest of Roman poets nineteen-hundred years ago,
‘Frater Ave atque Vale’ — as we wander’d to and fro
Gazing at the Lydian laughter of the Garda Lake below.
Sweet Catullus’s all-but-island, olive-silvery Sirmio!
FRATER AVE ATQUE VALE
Выплыли из Дезенцано и до Сермия доплыли,
Веслами не потревожив дремлющих озерных лилий.
Над смеющейся волною здесь, о Sermio venusto!
Слышится мне голос ветра среди трав, растущих густо.
Здесь нежнейший из поэтов повторял в своей печали:
До свиданья, братец милый, frater ave atque vale!
Здесь, среди развалин римских пурпуровые соцветья
Так же пьяны, так же сладки через два тысячелетья.
И шумит на бреге Гарды над сверканием залива
Сладкозвучного Катулла серебристая олива!
Г. Кружков
CROSSING THE BAR
Sunset and evening star,
And one clear call for me!
And may there be no moaning of the bar,
When I put out to sea.
But such a tide as moving seems asleep,
Too full for sound and foam,
When that which drew from out the boundless deep
Turns again home.
Twilight and evening bell,
And after that the dark!
And may there be no sadness of farewell,
When I embark;
For tho’ from out our bourne of Time and Place
The flood may bear me far,
I hope to see my Pilot face to face
When I have crost the bar.
ЗА ВОЛНОЛОМ
Закат вдали и первая звезда,
И ясный дальний зов!
И пусть теперь у скал замрет вода;
К отплытью я готов.
Пусть медленно, как сон, растет прилив,
От полноты немой,
Чтобы безбрежность, берег затопив,
Отхлынула домой.
Пусть колокол вечерний мерно бьет,
И мирно дышит бриз,
Когда пройду последний поворот,
Миную темный мыс.
Развеется за мной, как морок дня,
Береговой туман,
Когда мой Лоцман выведет меня
В открытый океан.
Г. Кружков
II
THE KRAKEN
Below the thunders of the upper deep;
Far far beneath in the abysmal sea,
His ancient, dreamless, uninvaded sleep
The Kraken sleepeth: faintest sunlights flee
About his shadowy sides: above him swell
Huge sponges of millennial growth and height;
And far away into the sickly light,
From many a wondrous grot and secret cell
Unnumber’d and enormous polypi
Winnow with giant fins the slumbering green.
There hath he lain for ages and will lie
Battening upon huge seaworms in his sleep,
Until the latter fire shall heat the deep;
Then once by man and angels to be seen
In roaring he shall rise and on the surface die.
КРАКЕН
Под толщей вод, в глубинах потаенных,
Вдали от волн, ветров и сотрясений,
Среди безмолвных сумерек зеленых
Спит Кракен. Чащи губчатых растений
И мхов его хранят; опутан сетью
Зыбучих трав, подводный остров дремлет
И кольца гибких щупалец колеблет
Сквозь муть и мглу; прошли тысячелетья
И вновь пройдут, дремоты не наруша,
Давая корм ракушкам и полипам, —
Пока не содрогнутся хлябь и суша
И не прожжет пучин огонь небесный;
Тогда впервые он всплывет из бездны
Пред очи ангелов — и с длинным всхлипом
Умрет его чудовищная туша.
Г. Кружков
THE OWL
I
When cats run home and light is come,
And dew is cold upon the ground,
And the far-off stream is dumb,
And the whirring sail goes round,
And the whirring sail goes round;
Alone and warming his five wits,
The white owl in the belfry sits.
II
When merry milkmaids click the latch,
And rarely smells the new-mown hay,
And the cock hath sung beneath the thatch
Twice or thrice his roundelay,
Twice or thrice his roundelay;
Alone and warming his five wits,
The white owl in the belfry sits.
СОВА НА КОЛОКОЛЬНЕ
Когда домой бегут коты,
И свет еще не стал теплом,
И ветер шевелит листы,
И мельница скрипит крылом —
И мельница скрипит крылом,
Одна, в броне своих обид,
Сова на колокольне спит.
Когда звенит надой в ведре,
И щелкает бичом пастух,
И сеном пахнет на дворе,
И в третий раз поет петух —
И в третий раз поет петух,
Одна, застыв, как нежива,
На колокольне спит сова.
Г. Кружков
‘MOVE EASTWARD, HAPPY EARTH’
Move eastward, happy earth, and leave
Yon orange sunset waning slow:
From fringes of the faded eve,
O, happy planet, eastward go;
Till over thy dark shoulder glow
Thy silver sister-world, and rise
To glass herself in dewy eyes
That watch me from the glen below.
Ah, bear me with thee, smoothly borne,
Dip forward under starry light,
And move me to my marriage-morn,
And round again to happy night.
КРУТИСЬ К ВОСТОКУ, ШАР ЗЕМНОЙ!
Крутись к востоку, шар земной! —
Спеши вперед, а не назад,
Оставив гаснуть за собой
Пустой оранжевый закат, —
Покуда над твоим плечом
Не замерцает сквозь эфир
Другой, отрадно кроткий, мир
Своим серебряным лучом.
Волшебный шар, неси меня
Сквозь звездный, пенистый прибой
К рассвету свадебного дня
И к брачной ночи голубой.
Г. Кружков
THE MAY QUEEN
You must wake and call me early, call me early, mother dear;
To-morrow ’ill be the happiest time of all the glad New-year;
Of all the glad New-year, mother, the maddest merriest day;
For I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
There’s many a black black eye, they say, but none so bright as mine;
There’s Margaret and Mary, there’s Kate and Caroline:
But none so fair as little Alice in all the land they say,
So I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
I sleep so sound all night, mother, that I shall never wake,
If you do not call me loud when the day begins to break:
But I must gather knots of flowers, and buds and garlands gay,
For I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
As I came up the valley whom think ye should I see,
But Robin leaning on the bridge beneath the hazel-tree?
He thought of that sharp look, mother, I gave him yesterday, —
But I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
He thought I was a ghost, mother, for I was all in white,
And I ran by him without speaking, like a flash of light.
They call me cruel-hearted, but I care not what they say,
For I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
They say he’s dying all for love, but that can never be:
They say his heart is breaking, mother — what is that to me?
There’s many a bolder lad ’ill woo me any summer day,
And I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
Little Effie shall go with me to-morrow to the green,
And you’ll be there, too, mother, to see me made the Queen;
For the shepherd lads on every side ’ill come from far away,
And I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
The honeysuckle round the porch has wov’n its wavy bowers,
And by the meadow-trenches blow the faint sweet cuckoo-flowers;
And the wild marsh-marigold shines like fire in swamps and hollows grey,
And I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
The night-winds come and go, mother, upon the meadow-grass,
And the happy stars above them seem to brighten as they pass;
There will not be a drop of rain the whole of the livelong day,
And I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
All the valley, mother, ’ill be fresh and green and still,
And the cowslip and the crowfoot are over ail the hill,
And the rivulet in the flowery dale ’ill merrily glance and play,
For I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
So you must wake and call me early, call me early, mother dear,
To-morrow ’ill be the happiest time of all the glad New-year:
To-morrow ’ill be of all the year the maddest merriest day,
For I’m to be Queen o’ the May, mother, I’m to be
Queen o’ the May.
КОРОЛЕВА МАЯ
Источник
Итак, мы уже не будем отвлекаться, но погрузимся в противоречивые представления об этом предмете, царящие в большом мире, который лежит за дверями церкви.
2. Надежда: сумятица представлений в большом мире
Мы можем увидеть самые разные «по форме, цвету и размерам» представления о жизни после смерти. Если мы даже поверхностно рассмотрим классические учения важнейших мировых религий, мы увидим, что старое утверждение «все религии по своей сути одинаковы», – глубоко ложно. Представления мусульманина, который верит, что палестинский юноша, убитый израильскими солдатами, сразу попадает на небеса, резко отличаются от представлений индуса о том, что в силу жестких законов кармы судьба умершего – это возвращение в новом теле. Вера ортодоксального иудея в то, что все праведники после воскресения восстанут к новой телесной жизни, сильно отличается от представлений буддиста, который надеется, что смерть подобна растворению капли воды в океане, при котором человек теряет свою идентичность в безымянном и бесформенном посмертии.2 При этом в каждой из этих религий существует множество направлений мышления с разными вариантами представлений о загробной жизни.
Кроме того, существует великое множество самых разных идей о том, что умершие делают сейчас. Во многих районах Африки предки продолжают играть важную роль в жизни общины или семьи, там существуют сложные системы действий, которые позволяют заручиться поддержкой умерших или хотя бы защититься от их злой воли. Западные секуляристы заявят, что это характерно для так называемых примитивных народов, но они неправы. Антрополог Нигель Барли описывает встречу со своим высокообразованным японским коллегой в Республике Чад, куда они приехали работать. Барли выразил удивление по поводу «сложного культа предков, в котором используют кости и разбитые черепа и где происходит всесторонний обмен между умершими и живыми». Но его японскому другу все эти вещи казались банальностью. Барли пишет:
Он был, разумеется, буддистом, в его комнате стоял алтарь, посвященный умершим родителям, и на этом алтаре постоянно совершались приношения… Он привез в Африку кость ноги своего отца, бережно завернутую в белую ткань, чтобы получить защиту на время своей полевой работы. Для меня [поясняет Барли] культ предков – это предмет описания и анализа. Но для него отсутствие подобных связей между живыми и умершими стало бы загадкой, которую необходимо объяснить.3
Если мы теперь обратим внимание на наш дом, то увидим, что и у нас существует не только множество представлений, но и множество обычаев, связанных со смертью и загробной жизнью. Я склонен думать, что в истории Британии не было ни одного такого момента, когда большинство людей придерживалось бы ортодоксальной христианской точки зрения на вопрос о посмертной жизни. Можно определенно утверждать, что многие различные представления существовали и в Викторианскую эпоху, поскольку людей уже тогда мучили самые разные вопросы веры и неверия. Знаменитое полотно Генри Александра Баулера «Сомнение: оживут ли кости сии?», созданное в 1855–1856 годах, ярко отражает эту ситуацию. На картине изображена молодая женщина, опирающаяся на камень над могилой, где покоится некто Джон Верный. На надгробии начертаны слова «Я есмь воскресение и жизнь». На соседнем камне написано RESURGAM – «Я воскресну», – такую надпись можно встретить на многих могилах того времени. Из могилы растет конский каштан, на поверхности ее лежит череп, а на нем сидит бабочка – символ души.
Эта картина отражает мучительный вопрос и половинчатый ответ, и о том же говорит нам великая поэма Теннисона «In Memoriam». Одно из стихотворений Теннисона, которое стоит последним в собрании его сочинений, было написано в 1889 году, за три года до смерти поэта. Иногда мне кажется, что тут Теннисон приближается к буддийским представлениям о растворении капли в океане, но в итоге возвращается к христианской надежде:
Закат вдали и первая звезда,
И ясный дальний зов!
И пусть теперь у скал замрет вода;
К отплытью я готов.
Пусть медленно, как сон, растет прилив,
От полноты немой,
Чтобы безбрежность, берег затопив,
Отхлынула домой.
Пусть колокол вечерний мерно бьет,
И мирно дышит бриз,
Когда пройду последний поворот,
Миную темный мыс.
Развеется за мной, как морок дня,
Береговой туман,
Когда мой Лоцман выведет меня
В открытый океан.4
От этого представления заметно отличаются куда более ортодоксальные и простые образы стихотворения Редьярда Киплинга, написанного в 1892 году. Не могу судить, в какой мере сам поэт в это верил, и, разумеется, это скорее стихотворение об искусстве, нежели о загробной жизни, но он несомненно опирается на христианскую веру в то, что после какого-то периода покоя умерших ожидает новая жизнь в теле:
Когда уже ни капли краски Земля не выжмет на холсты,
Когда цвета веков поблекнут и наших дней сойдут цветы,
Мы – без особых сожалений – пропустим Вечность или две,
Пока умелых Подмастерьев не кликнет Мастер к синеве.
И будут счастливы умельцы, рассевшись в креслах золотых,
Писать кометами портреты – в десяток лиг длиной – святых,
В натурщики Петра, и Павла, и Магдалину призовут,
И просидят не меньше эры, пока не кончат славный труд!
И только Мастер их похвалит, и только Мастер попрекнет —
Работников не ради славы, не ради денежных щедрот,
Но ради радости работы, но ради радости раскрыть,
Какой ты видишь эту Землю, – Ему, велевшему ей – быть!5
Это многообразие представлений конца XIX века отражают, как мы увидим, церковные гимны и молитвы.6
Но снова вернемся в прошлое, на этот раз еще более далекое, и обратимся к творчеству Шекспира. В комедии «Мера за меру» герцог обращается к осужденному Клавдио с ободрением, чтобы тот достойно встретил смерть. Сама жизнь, говорит герцог, не такая уж великая ценность, и, возможно, смерть ничуть не хуже:
Твой лучший отдых – сон.
Его ты вызываешь и дрожишь
Пред смертью, тем же сном. Ты не цельна,
А состоишь из тысячи частиц,
Рожденных прахом. Ты не знаешь счастья,
Все гонишься за тем, что не имеешь,
Не ценишь то, что есть. Ты переменна
И настроения свои меняешь Вслед за луной.
В богатстве ты бедна И, как осел, под слитками сгибаясь,
Несешь свой груз, богатый лишь в пути,
А смерть его снимает. Ты – без близких,
Ведь даже плоть, которой ты отец,
И порожденье чресл твоих клянут
Паршу, подагру, ревматизм за то,
Что не прикончен ты. И, возрастов не зная,
О них ты только грезишь, как во сне:
Ведь молодость цветущая твоя
Как немощная о поддержке просит
У старости разбитой; старику ж
Без красоты, без страсти и без сил
Не нужно и богатство. Что ж еще
Зовется жизнью? И хоть в жизни скрыто
Смертей без счета, мы страшимся смерти,
Что исправляет все.
Источник