Прилетает по ночам ворон он бессонницы
Дозорный
Репутация: +14/-0
Сообщений: 123
Пацак с планеты Земля
Роберт Бернс
Был честный фермер мой отец Пер. С.Маршака ]
Был честный фермер мой отец.
Он не имел достатка,
Но от наследников своих
Он требовал порядка.
Учил достоинство хранить,
Хоть нет гроша в карманах.
Страшнее – чести изменить,
Чем быть в отрепьях рваных!
Я в свет пустился без гроша,
Но был беспечный малый.
Богатым быть я не желал,
Великим быть – пожалуй!
Таланта не был я лишен,
Был грамотен немножко
И вот решил по мере сил
Пробить себе дорожку.
И так и сяк пытался я
Понравиться фортуне,
Но все усилья и труды
Мои остались втуне.
То был врагами я побит,
То предан был друзьями
И вновь, достигнув высоты,
Оказывался в яме.
В конце концов я был готов
Оставить попеченье.
И по примеру мудрецов
Я вывел заключенье:
В былом не знали мы добра,
Не видим в предстоящем,
А этот час – в руках у нас.
Владей же настоящим!
Надежды нет, просвета нет,
А есть нужда, забота.
Ну что ж, покуда ты живешь,
Без устали работай.
Косить, пахать и боронить
Я научился с детства.
И это всё, что мой отец
Оставил мне в наследство.
Так и живу – в нужде, в труде,
Доволен передышкой.
А хорошенько отдохну
Когда-нибудь под крышкой.
Заботы завтрашнего дня
Мне сердца не тревожат.
Мне дорог нынешний мой день,
Покуда он не прожит!
Я так же весел, как монарх
В наследственном чертоге,
Хоть и становится судьба
Мне поперек дороги.
На завтра хлеба не дает
Мне эта злая скряга.
Но нынче есть чего поесть,-
И то уж это благо!
Беда, нужда крадут всегда
Мой заработок скудный.
Мой промах этому виной
Иль нрав мой безрассудный?
И всё же сердцу своему
Вовеки не позволю я
Впадать от временных невзгод
В тоску и меланхолию!
О ты, кто властен и богат,
Намного ль ты счастливей?
Стремится твой голодный взгляд
Вперед – к двойной наживе.
Пусть денег куры не клюют
У баловня удачи,-
Простой, веселый, честный люд
Тебя стократ богаче!
My Father Was A Farmer (Burns Original)
1782
My father was a farmer upon the Carrick border, O,
And carefully he bred me in decency and order, O;
He bade me act a manly part, though I had ne’er a farthing, O;
For without an honest manly heart, no man was worth regarding, O.
Then out into the world my course I did determine, O;
Tho’ to be rich was not my wish, yet to be great was charming, O;
My talents they were not the worst, nor yet my education, O:
Resolv’d was I at least to try to mend my situation, O.
In many a way, and vain essay, I courted Fortune’s favour, O;
Some cause unseen still stept between, to frustrate each endeavour, O;
Sometimes by foes I was o’erpower’d, sometimes by friends forsaken, O;
And when my hope was at the top, I still was worst mistaken, O.
Then sore harass’d and tir’d at last, with Fortune’s vain delusion, O,
I dropt my schemes, like idle dreams, and came to this conclusion, O;
The past was bad, and the future hid, its good or ill untried, O;
But the present hour was in my pow’r, and so I would enjoy it, O.
No help, nor hope, nor view had I, nor person to befriend me, O;
So I must toil, and sweat, and moil, and labour to sustain me, O;
To plough and sow, to reap and mow, my father bred me early, O;
For one, he said, to labour bred, was a match for Fortune fairly, O.
Thus all obscure, unknown, and poor, thro’ life I’m doom’d to wander, O,
Till down my weary bones I lay in everlasting slumber, O:
No view nor care, but shun whate’er might breed me pain or sorrow, O;
I live to-day as well’s I may, regardless of to-morrow, O.
But cheerful still, I am as well as a monarch in his palace, O,
Tho’ Fortune’s frown still hunts me down, with all her wonted malice, O:
I make indeed my daily bread, but ne’er can make it farther, O:
But as daily bread is all I need, I do not much regard her, O.
When sometimes by my labour, I earn a little money, O,
Some unforeseen misfortune comes gen’rally upon me, O;
Mischance, mistake, or by neglect, or my goodnatur’d folly, O:
But come what will, I’ve sworn it still, I’ll ne’er be melancholy, O.
All you who follow wealth and power with unremitting ardour, O,
The more in this you look for bliss, you leave your view the farther, O:
Had you the wealth Potosi boasts, or nations to adore you, O,
A cheerful honest-hearted clown I will prefer before you, O.
Источник
ОБРАЗ ВОРОНА В ПОЭЗИИ
Б. ОКУДЖАВЫ, В. ВЫСОЦКОГО И А. ГАЛИЧА
Мир пернатых, отражённый в произведениях Б. Окуд жавы, В. Высоцкого и А. Галича, отличается богатством и разнообразием. «Орнитология» каждого поэта своеобразна; вместе с тем образы некоторых птиц значимы для всех трёх авторов.
В творчестве поэтов, чутких к народной традиции, важное место занимает образ ворона, обладающий глубокой мифологической семантикой. Питающаяся падалью, издающая зловещий крик чёрная птица связана с царством мёртвых, со смертью, с кровавой битвой. В европейской культуре ворон с давних пор фигурирует как птица, приносящая не счастье, гибель; в средневековой христианской традиции он становится олицетворением сил ада [1].
Ворон у Окуджавы, Высоцкого и Галича [2] предстаёт птицей смерти. Связь с традицией очевидна; в то же время мы имеем дело с разными вариациями исходного мифологического образа.
У Б. Окуджавы образ чёрной птицы появляется в связи с темой войны. К полям сражений слетается вороньё, воронам уподобляются вражеские самолёты. Из представителей семейства вороновых именно ворон предстает символом войны (шире — смерти), причём более обобщённым и зловещим, чем в народной традиции, где он является предвестником гибели человека (или группы людей), обычно в сражении. Два текста Окуджавы («Примета» и «Чёрный ворон сквозь белое облако глянет…»), где этот образ является центральным, открываются упоминанием известной пр иметы: «Если ворон в вышине — дело, стало быть, к войне»; «Чёрный ворон сквозь белое облако глянет — // значит, скоро кровавая музыка грянет». Ворон у Окуджавы не столько вестник, сколько причина глобальной человеческой трагедии. Власть ворона, взирающего с высоты на побоище, распространяется не только на живых — с него «взоров не сводят» даже мёртвые.
Воплощая некую злую силу, которой люди не могут противиться, ворон у Окуджавы не представлен активным деятелем. Зловещая птица, как правило, не вступает в контакт с человеком, редко издаёт крик, а движения её обычно сводятся к кружению. Отметим, что ст упень обобщённости данного образа у Окуджавы связана с мерой активности ворона и близости его к земной поверхности и людям. Наиболее приземлённым — в прямом и переносном смыслах — оказывается вороньё, которое целенаправленно перемещается в поисках пищи, находя её на полях сражений, где и «жиреет». Образ ворона, который «над Переделкином чёрную глотку рвёт», с одной стороны, предстает вполне конкретным, «земным» (птица находится в определённой географической точке, в непосредственной близости от героя), активно ведёт себя, с другой — обладает некоторой обобщённостью, на что указывает сравнение как персонаж из песни. Высокая степень обобщённости присуща образу ворона в «Примете» и стихотворении «Чёрный ворон…». Птица, находящаяся на значительном расстоянии от земли, не проявляет выраженного интереса к происходящему, не издаёт звуков и практически не двигается. Одного её присутствия оказывается достаточно для воцарения на земле ада. Пребывание ворона в вышине показано поэтом как вечное, не ограниченное временными рамка ми: ворон находится там с прадедовых самых времён.
В контексте творчества Окуджавы данный образ амбивалентен. В лирике поэта он отражён и как образ «предсказателя, провидца, пророка, вещуна», на что справедливо указывает И. А. Соколова [3]. Именно с вороном сравнивает себя лирический герой «Работ ы»: «Определяю день и час, // события изобретаю, // как ворон, вытаращив глаз, // над жертвою очередной витаю».
У В. Высоцкого ворон значительно более приближен к человеку и активен по отношению к нему. Для героя песни «Ошибка вышла» врачебный осмотр выглядит одновременно и земным, и адским действом. Герой чувствует себя истязуемым на допросе, который рисуется ему шабашем нечисти («рыжую чертовку ждут // С волосяным кнутом»; «самый главный <…> // Вздохнул осатанело»). В воспалённом сознании героя, чувствующего себя на границе жизни и смерти, появляется такой же «пограничный» — инфернальный и в то же время земной — образ ворона (реминисценция из Э. По):
Раздался звон — и ворон сел
На белое плечо.
И ворон крикнул: «Nevermore!» —
Проворен он и прыток, —
Напоминает: прямо в морг
Выходит зал для пыток.
Ворон у Высоцкого, как и у Окуджавы, оказывается спутником войны — но именно спутником, а не причиной. Его голосом озвучена картина разорённой войной земли. Упоминая в «Аистах» о лязганье брони, стонах земли, поэт отмечает: «Певчих птиц больше нет — вороны!».
Особо значим для Высоцкого при характеристике птиц цветовой контраст, прежде всего универсальная оппозиция чёрного и белого. Если у Окуджавы и Галича птичий мир разноцветен, то у Высоцкого маркированы только чёрный и белый. К чёрному цвету примыкает столь же негативно оцениваемый поэтом серый. Чёрный человек в костюме сером вызывает у читателя ассоциации с представителем семейства вороновых и по внешним приметам (цвет), и по сущностным признакам. «Плохому» цвету воронья противополагается белый как «положительный». В «Белом безмолвии» автор рисует вольный мир, где «Снег без грязи — как долгая жизнь без вранья»: там летают белые чайки и «не водится <…> воронья». Особую значимость обретает данное противопоставление в стихотворении «В плен — приказ — не сдаваться…». На смену чёрным воронам, чьё кружение «над трупами наших бойцов» воспринимается как алогизм, прилетают белые птицы, вороны же начинают виться, «словно над падалью», над живыми врагами, что представляется герою справедливым.
В частушках к спектаклю «Живой» Высоцкий, прибегая к каламбуру, рисует образ человека-ворона: Пашка-Ворон, которому адресуется вопрос из народной песни «Чёрный Ворон, что ты вьёшься…», предстаёт фигурой зловещей («Воронку бы власть — любого // Он бы прятал в “воронки”»), но не пугающей героя.
Ворон у Высоцкого предстаёт существом из того же земного мира, что и человек. Он отличается от статичного и почти безмолвного ворона Окуджавы — совершает определённые действия, издаёт звуки, в том числе и речевые, идёт на контакт с человеком. В то же время этот образ сохраняет извечную связь со смертью (появление над головами людей как знак их скорой гибели, кружение над трупами).
В текстах А. Галича ворон принадлежит скорее земле, чем небу. Если у Окуджавы ворон, как правило, удалён от земной поверхности, отчуждён от мира человека, то у Галича он оказывается в непосредственной близости от людей, располагаясь, к примеру, на плетне или под окном. Птица посещает героя:
Прилетает по ночам ворон,
Он бессонницы моей кормчий;
сообщает ему некую информацию:
… выкаркивает мне номера
Телефонов, что умолкли давно.
В «интеллектуальной» характеристике ворона (глупый) можно увидеть апелляцию к образу ворона как мудрой, вещей птицы. В «Колыбельном вальсе» ворон обращается к человеку с вопросом «Хорошо ль тебе в петле?». Здесь актуализируются такие компоненты семантики образа ворона, как связь со смертью и враждебность человеку.
Значимым признаком ворона, как и в целом птиц у Галича, является голос. Птицы с громкими, резкими голосами маркированы в творчестве поэта как «плохие». Так, петух, относимый традицией скорее к «хорошим» птицам (связь с солнцем, утром, способность петушиного крика прогонять нечистую силу), у Галича предстаёт двойником отрицательного персонажа, причём в основе сопоставления лежит голосовая характеристика (гогочет, как кочет). С голосами птиц семейства вороновых ассоциируются и звучащие из репродукторов пафосные речи:
… А над нами с утра, а над нами с утра,
Как кричит вороньё на пожарище,
Голосят рупора…
— и герой испытывает желание «Посшибать рупора, посбивать рупора — // И услышать прекрасность молчания…».
Образ ворона (как и воронья) сопутствует образам антигероев Галича. Подлец и шибер из «Переселения душ» предстаёт вороном в перьях сокола. С упоминания о вороне начинаются речи вертухая с овчаркою и вертухая прилизанного (пословица «Ворон ворону глаз не выклюет»). Отметим, что образ ворона — один из самых частотных у Галича.
Образ ворона занимает особое место в картине птичьего мира у всех трёх авторов. Опираясь на традиционную символику, поэты актуализируют в своём творчестве разные её компоненты. Преобладающим является представление о вороне как о зловещей птице: это вестник смерти, а также её причина (у Окуджавы), аналог антигероя (у Высоцкого и особенно у Галича). Наиболее обобщённым образ ворона выглядит в творчестве Б. Окуджавы — это символ войны как общечеловеческой трагедии, скорее мистическое существо, нежели реальная птица. Даже «обычный» ворон, летающий над посёлком, вызывает у героя Окуджавы «фольклорные» ассоциации. Ворон у Высоцкого и Галича предстаёт более земной птицей. Для героя возможна ситуация своеобразного диалога с ним, причём инициатором контакта оказывается птица. Таким образом, в творчестве поэтов находит своё отражение народное представление о вороне как «плохой» птице. Соответствующие компоненты семантики ока зываются особенно важными для Высоцкого и Галича, с их пристальн ым вниманием к негативным сторонам жизни человека и общества. Хара ктерным для этих авторов является уподобление ворону отрицательного персонажа. Подобное сопоставление нетипично для Окуджавы, в произведениях которого яркий образ врага отсутствует. В некоторых окуджавских контекстах и сам ворон не враждебен человеку.
Представляется справедливым в отношении Б. Окуджавы, В. Высоцкого и А. Галича говорить не о простом следовании фольклорной традиции, а о творческом её освоении.
Примечания
[1] Мифы народов мира / Под ред. С. А. Токарева. М., 1987. С. 245.
[2] Произведения названных поэтов цит. по изд.: Окуджава Б. Чаепитие на Арбате. М: ПАN, 1996; Высоцкий В. С. Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997; Галич А. Облака плывут, облака… / Сост. А. Костромин. М., 1999.
[3] Соколова И. А. Фольклорная традиция в лирике Б. Окуджавы // «Свой поэтический материк…» М.: МГУ, 1999. С. 36.
Источник
Это он нашел в витражах патриархов.
* * *
Он сидел в пустой низкой комнате и смотрел, как старик неторопливо заваривает светло-сиреневый чай. Пряно пахнущий пар колеблющимися струйками поднимался над лакированным столиком, простая керамическая чашка с ребристыми шероховатостями стенок тепло и уютно ложилась в ладонь, и только строгое серьезное лицо старика никак не укладывалось в мягкое равновесие сегодняшней ночи… Как-то он попытался, намереваясь соблюсти этикет, назвать его Магистром, но непредсказуемый старец так долго и непосредственно хохотал, кашляя и хватаясь за вздувшееся горло, приседая в полном изнеможении — что он покраснел и заткнулся. С тех пор и пошло — старик да старик, и в конце концов, так оно и есть, и нечего комплексовать, подобно…
— О чем ты думаешь, Чужой?
Бесцветные глаза с чуть расширенными зрачками оказались совсем рядом. Он сбился с мысли и спрятал смущение в горячий зыбкий аромат чая. Магистр поднял чашку на уровень сузившихся глаз, всматриваясь в одному ему известный узор.
— Я много думал о тебе, Чужой. Ты непоседливый человек. Ты никак не соглашаешься войти в рамки моих представлений об этом мире. Значит, или мои рамки слишком тесны, или… Прочие подмастерья с легкостью запоминают сотни и сотни строк витражей, дотошно воспроизводя ритм и звучание оригинала — ты сидишь над ними все вечера, и слезы текут по воспалившимся векам. Ты не способен часами импровизировать и вылетаешь из заданного размера через мгновение. Но в самом конце сотворенного тобой хаоса, когда стихии готовы вырваться из-под контроля, ты неожиданно вставляешь несколько слов, заставляющих замереть готового вмешаться Мастера, а в пустоте и нелепостях твоего создания начинают просматриваться связи высшего порядка.
Мастер Земли признавался мне, что за осколок витража, брошенного тобой позавчера, он, не задумываясь, продал бы душу. Ты купишь его душу, Чужой?…
Привыкнув к обычным ироническим интонациям Мастера, к его умению ставить вопросы, не имеющие ответов, к утомительной манере раздражать собеседника внешне незначительными мелочами, подводя его к порогу решения и бросая там одного — привыкнув к сложному, но предельно ранимому характеру старика, ты понял значимость последних слов. Ты встал и медленно прошелся по комнате.
— Я чужой, старик, ты правильно назвал меня. Мастер Дерева выше меня на голову, но он горбится, стоя рядом со мной. И рядом с тобой, старик. Я боюсь этого. Очень боюсь. И я не знаю, способен ли ты при всем могуществе твоего воображения представить мир, где слово не обладает такой невероятной властью, где ритм меняется не во второй стихии, а всего лишь во второй строфе. Пойми меня правильно, и там бывали люди, для которых слова — не клеймо на предмете, подтверждающее наличие смысла, а сущность, образ, несущий всю силу скрытого. Слово ведь не только творит мир, старик, но и заслоняет его.
Но от созвучий и ритмов не начинаются бури и землетрясения, не сходят с ума люди и деревья, огонь и вода не вступают в свою вечную безрезультатную схватку… Хотя и там сохранились отголоски преданий, память о великих заклинаниях, вызывавших повиновение тайных сил. Впрочем, что такое заклинание, как не точно найденное слово в единственно возможном ритме и размере?! Может быть, и тот мир был молод и доверчив, может быть, и вправду вначале было Слово, старик?… Я помню слишком много витражей, они чужие для меня, а я чужой для вас, но минус на минус иногда дает плюс в нашей жизни. Мне бы очень хотелось, чтоб было так…
Молчание повисло над лакированным столиком, над витыми подсвечниками и керамикой посуды, над двумя уставшими людьми. Магистр беззвучно опустил чашку с совсем остывшим напитком.
— Погаси свечи, Чужой, — неожиданно сказал он.
Ты смерил взглядом расстояние от окна, где ты стоял, до изогнутых канделябров. Шагов пять, может, шесть…
— Прилетает по ночам ворон, — заговорил ты, постукивая кончиками пальцев по подоконнику, — он бессонницы моей кормчий, если даже я ору ором, не становится мой ор громче…
Хлопнули открывшиеся ставни, прохлада летней ночи вошла в притихшую комнату.
— Он едва на пять шагов слышен, но и это, говорят, слишком, но и это…
Деревья за окном зашептались, шурша листьями.
— Но и это, словно дар свыше, — быть на целых пять шагов слышным!…
Фитильки свечей дернулись, желтое пламя нервно замигало… Лишь одна толстая оплывшая свеча в дальнем углу осталась гореть. Ты постоял, потом направился к ней и, не мудрствуя лукаво, пальцами задавил дрожащий огонек.
— Как вы называете это? — бесстрастно прозвучал в наступившей темноте ровный голос старика.
— Мы? Стихи…
— Стихи… А мы — стихии. Уже поздно. Пошли спать… Мастер.
Жена молча дочитала последний листок и отложила его в сторону.
— Я сейчас чаю поставлю, — сказала она и неслышно ушла на кухню.
* * *
Город неуловимо менялся. У крепостных стен перестали торговать острыми приправами и курительными палочками, и теперь там сновали каменотесы с бадьями раствора на широких плечах. Оружейные лавки пустовали, мечники с болью в душе продавали последние заветные клинки, достойные украшать поля сражений древних легенд — продавали занюханному бакалейщику, выкопавшему в панике свою кубышку и не знавшему, за какой конец держать наспех купленное оружие. Старики, сидевшие в осадах, тихо скупали соль, перец и лук — валюту тяжелых времен. Деньги обесценились — бутыль молодого вина стоила месячный заработок или отдавалась даром. Усиленные наряды у городских ворот играли в кости, ругались и тискали, не обращая внимания на угрюмых мужей, визжащих представительниц среднего сословия, — объясняя свое поведение законами военного времени. Выход из порта закрыли, рабы-носильщики таскали бочки обратно на склады и резались с подвыпившими матросами, называвшими их ублюдочными варварами. Варварами были надвигающиеся таинственные упурки — все остальные были столпами цивилизации, склонными к перегрызанию глотки любому усомнившемуся.
Один из столпов отмахивался у пристани длинным багром с кривым острым концом от пяти-шести наседавших оборванцев. Ты отстранил его и прошел через притихшую ватагу, сопровождаемый молчащим, как обычно, Бродягой, с совершенно никаким выражением лица. Заглянувшие ему в глаза прекращали базар и уходили, оглядываясь, вглубь штабелей привозных досок. Именно Бродяга и вытащил тебя в город, несмотря на реальную угрозу быть схваченным — ему зачем-то позарез надо было в порт, а одного его ты бы просто не пустил.
Ловко огибая шаткие сходни, лавируя между грузчиками, проклинавшими вас на тридцати трех диалектах, вы приблизились к длинному приземистому кораблю со спущенными парусами, стоящему особняком в конце причала. Бродяга присел на корточки и застыл, отрешенно глядя перед собой. Ты прошелся по теплому песку берега, завернул в дальний промежуток между складами… Воздух горчил, песок насыпался в сандалии, и вообще пора было убираться. Давно пора.
Один из рабов, раскосый крепыш с жесткими черными волосами, присел рядом с неподвижным Бродягой, ожесточенно почесался и большим пальцем ноги начертил на песке какую-то фигуру, предварительно тщательно наплевав перед грязными ногами.
Бродяга скучающе повернулся к рисунку, подумал и щепкой провел черту поперек. Его собеседник — если это можно было назвать беседой — оживился, криво ухмыльнулся и добавил на редкость хитрый зигзаг. Ты отвернулся и увидел компанию давешних драчунов, шумно идущих мимо. Обладатель замечательного багра, явно договорившийся со своими оппонентами, возбужденно трепался о былых подвигах и, в подтверждение сказанного, звонко треснул черноволосого раба багром по затылку. Тот потер темя и недоуменно обернулся. Остроумный рассказчик заржал и снова занес багор. На этот раз шутка удалась не вполне — ударенный носильщик перехватил гибкое древко, описав замысловатую восьмерку, подумал и кольнул обидчика чуть пониже пояса нестиранной туники. Весь юмор, застрявший в тощем горле, вылетел хриплым возмущенным воплем, и компания угрожающе двинулась на непочтительных скотов, не желающих служить увеселению истинных граждан.
Источник