Отзывы полеты во сне и наяву

5

Хороший плохой парень

5

Глубокий фильм с Олегом Янковским про кризис среднего возраста. Мне он напоминает “Над пропастью во ржи” Селинджера, только здесь вместо подростка взрослый мужик. Но проблема та же – неопределённость в жизни, бесцельность существования, бесперспективность своего положения.

9

Олег Янковский исполнил одну из самых своих сильных и трагических ролей. Его главный герой Серёжа попадает в яму, которую нас учат копать с малых лет. Яма счастья завтрашнего дня.
И что остаётся делать, когда всё есть? И жена, и любовница, и дочь, и работа. Только ощущения того, что всё это настоящее уже нет. Осталась лишь неизбежная клаунада в цирке, где все вокруг друг друга любят, и никто взаимно, и никто искренне, потому что искренность страшна, как ужасна правда. И мир этот вдруг так внезапно истерзан лицемерием. А вокруг уже осень. Жизни осень. И воздушный змей, нарисованный на смятом письме маме. Маме – первой истине и единственной, над которой не властны годы бессмысленных копаний и тревог. Не найти на это времени ни в будни, ни в праздники. Не добраться туда ни машиной, ни поездом. В жизни весну.. И ни осталось ничего. Лишь нарисованная правда на смятом клочке жизни.

9

Это мой любимый фильм. Это гениальный фильм! Во первых этот дух совка, которым он пронизан, во вторых главный герой – это Печорин 100 лет спустя. В третьих это музыка (очень похоже на Артемьева, но нет..). Вобщем, это надо увидеть. Словами не передать и капли происходящего на экране.

9

Моей маме 73 года, передам здесь ее мнение об этом кино, поскольку сама она в соцсетях не пишет. Фильм сейчас посмотрела со мной в первый раз (почему-то раньше он ей на глаза не попадался). “Жалко мужика, умный и сильный, а так себя и не нашел. Жена глупо себя повела. А чувство серьезное у него только к дочке”.

9

После просмотра старого советского фильма такого уровня остается только дивиться примитивизму современных кинокартин. Думаю, что раньше в нашем обществе было другим отношение к литературе, соответственно и к качеству сценариев. Режиссер воспринимал фильм как искусство, и соответствующие требования предъявлял к истории. Культура слова имела значение. Те времена ушли. Россия потеряла способность производить высококачественный контент, когда во главе угла оказались деньги. Мы же привыкли зарабатывать на процессе, а не на результате. И в кино то же самое: «лучше» своровать на стадии производства, чем заработать конечным продуктом. Без возрождения института автора, без популяризации роли созидателя в обществе мы не выберемся. Если уж говорить о национальной идее – то вот она: сотворить стоящую вещь круче, чем тупо заработать на чем попало.

9

Рисуя образы персонажей, сценарист обязан понять их прошлое и настоящее, но никак не будущее. Чем резче автор оборвет свое видение героя в финальном плане, тем больше простора для мысли он оставит зрителю. Если образ сильный, а у Янковского он очень сильный, зритель неминуемо использует его продолжающую литься энергию для извлечения идеи из своей головы – самой важной для него на текущий момент. О такой встрече образа и идеи режиссер должен заботиться ближе к концу. «Только расслабленное тело способно излучать силу». Так, например, я вижу то, что оставил мне увидеть сценарист, в финальной сцене запустив героя внутрь стога сена.

9

Все-таки Янковский в фильмах совсем не то, что в театре. Бежит, останавливается, говорит что-то с ухмылочкой – и сразу у женщин сердце открывается, у мужчин – многозначительно констатирует: “Ты прав, брат, ждут они нас, ой как ждут!” В театре так не получится: заскочить на кухню, увидеть кастрюлю и женщину, схватить ложку с оливье и перехватить десятку денег “до получки”. В театре бытовой мужской блицкриг не изобразить – режиссеры перед лицом публики очень серьезно выводят мизансцены. Олег Иванович в жизни тоже был серьезен, только глазами улыбался в интервью, а вот в кино врос настоящим, безжалостным. На нем обламывалась любая ложь – сценаристов, режиссеров, эпохи. С чем сравнить ту сцену в телефонной будке, где он жует батон? Это – явление! Я все свое огромное самолюбие продал за это состояние номер 14-бис, и пусть на смертном одре у меня теперь не будет и пяти копеек, но бродяге и не нужно никакое смертное одро. Я, друзья, парю в космосе, с тех пор как увидел эту сцену. Кто же Он, кто приходит к нам на волне памяти, с рубежа 70-80-х, мечущийся, но не мятежный? Как Его нашли сценаристы? Может быть, они начали с вопроса: “Чего хотят женщины?” Да будет известно нашим зрителям: по законам эволюции, среди мужских особей выживают сережи, а не николайпавловичи. Бродяги, а не держатели стола. Право держать и держаться за материальные предметы мы должны предоставить женщинам, а сами не будем превращаться в свою противоположность. Женщины хотят спокойствия, но инстинктивно стремятся рожать от бродяг; в этом состоит их мегадраматический внутренний конфликт. И когда мы с вами вдруг зачем-то будем думать о зрительницах, давайте сделаем ставку на женский эволюционный инстинкт. И сделаем им подарок на Восьмое Марта. Или – как получится.

9

Обратите внимание на “тройную” связь героев Янковского и Табакова: 1) друзья с юности; 2) подчиненный и начальник; 3) стороны любовного треугольника (вместе с героиней Гурченко). “Полеты” – обязательны для анализа сегодняшними сценаристами, которых учат “делать кассу”, но не заставляют конструировать сложные, многослойные отношения между действующими лицами.

9

Движение главного героя в фильме хаотично только для зависимых, нетонких или закрывшихся людей. Все жизненные точки и траектории, которые такие люди нашли для себя, – пыль, а ругать человека за нежелание лизать пыль нельзя. И бездарность поиска Сережи не дает нам право оценивать его самого как бездарность. Название-то какое придумали, скучные люди: “кризис среднего возраста”. Сразу тебе и полочка, и окаменевший на полочке пирожок. Пусть я не совсем понимаю, что именно ищу, и даже не решил для себя, ищу ли что в принципе, но это все лишь потому, что нет рядом того, кто расскажет мне о местечковости моих устремлений. А у героя мы подчеркнем одну лишь психологическую черточку, один штришок поведения, за который он вполне способен ухватиться сам. Не можешь быть дохлой рыбой – объешься дохлой рыбой, умри от нее. Человек, так-то, живуч: встанет, пойдет дальше. И мир огромен, и рыбой кормят не в каждом из миров. Шарик катается-катается туда-сюда, и вдруг попадает в паз в центре круга. Пусть герой найдет точку, где он согласен умереть. В других снах, где-то наверху, над мостами транспортных развязок, есть мое, только мое, пятнышко света; и оно не принадлежит физическому. Попадая в него, я смогу выбрать себе новую дорогу. Устремленность в свое место во сне освежает, пребывание на своем месте питает душу.

9

Есть картины, которые помогают, если мы просто думаем о них, вспоминаем героев, ключевые сцены, знаки и образы. “Полеты во сне и наяву” – такой фильм. Однажды я наблюдал, как один могущественный специалист по бессознательному выводил из пограничного состояния больного: начертил на карточке последовательность разных знаков (некоторые были известные мне, например знак параграфа, а некоторые я видел в первый раз) и попросил пациента на них взглянуть. Мы редко обращаемся к последовательности знаков искусства в попытке прийти в себя. А ведь там что-то растаскивает наше вещество, дает нам свободу. Чистку сознания, в отличие от чистки тела, мы не ввели в свой обиход. Значит, столкнемся с тотальной аннигиляцией.

9

Степень совершенства художественного произведения совпадает со степенью глубины символа. Герой Янковского – не столько человек (поколения, времени или чего-либо еще), сколько вертикаль, на которой держится неописуемый в своем первоисточнике мир смыслов-символов. (NB: Ни в коем случае не смыслов-аллегорий, смыслов-метафор, или смыслов-метонимий.) Глубина символизма – это глубина нашего проникновения в замыслы первоисточника. С какого-то уровня эту глубину можно только ощущать и использовать, но нельзя линейно, словами, доказать. Финальная сцена “Полетов во сне и наяву” (последние 11 минут) именно поэтому и не поддается описанию. Однако мы можем взять ее в свою собственную жизнь, и тем самым пойти дальше постмодерна. Нам мало оперировать знаками-смыслами, мы готовы вызвать из художественного произведения намерение героя, намерение автора, и скомбинировать их со своими собственными намерениями. Я найду в своей жизни функцию, производная которой в фильме представляет собой последнюю сцену. Получив искомую функцию методом дифференцирования, я в дальнейшем смогу интегрировать материал своих личных сцен. Интегрируя, я буду создавать художественное произведение из своей собственной жизни – на глубине, которую определила найденная функция.