Осип мандельштам бессонница стих

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,-

На головах царей божественная пена,-

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – всё движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

О, КАК МЫ ЛЮБИМ ЛИЦЕМЕРИТЬ

О, как мы любим лицемерить

И забываем без труда

То, что мы в детстве ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года.

Еще обиду тянет с блюдца

Невыспавшееся дитя,

А мне уж не на кого дуться

И я один на всех путях.

Но не хочу уснуть, как рыба,

В глубоком обмороке вод,

И дорог мне свободный выбор

Моих страданий и забот.

Я НЕНАВИЖУ СВЕТ ОДНООБРАЗНЫХ ЗВЁЗД

Я ненавижу свет

Однообразных звезд.

Здравствуй, мой древний бред,-

Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будь,

И паутиной стань,

Неба пустую грудь

Тонкой иглою рань!

Будет и мой черед –

Чую размах крыла.

Так, но куда уйдет

Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок,

Я, исчерпав, вернусь:

Там – я любить не мог,

Здесь – я любить боюсь…

НЕВЫРАЗИМАЯ ПЕЧАЛЬ

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена

Истомой – сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

Немного красного вина,

Немного солнечного мая –

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

НЕЖНЕЕ НЕЖНОГО ЛИЦО ТВОЁ

Нежнее нежного

Лицо твое,

Белее белого

Твоя рука,

От мира целого

Ты далека,

И все твое —

От неизбежного.

От неизбежного

Твоя печаль,

И пальцы рук

Неостывающих,

И тихий звук

Неунывающих

Речей,

И даль

Твоих очей.

ОНА ЕЩЁ НЕ РОДИЛАСЬ

Она еще не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,

Но, как безумный, светел день.

И пены бледная сирень

В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

КАК КОНИ МЕДЛЕННО СТУПАЮТ

Как кони медленно ступают,

Как мало в фонарях огня!

Чужие люди, верно, знают,

Куда везут они меня.

А я вверяюсь их заботе,

Мне холодно, я спать хочу;

Подбросило на повороте

Навстречу звездному лучу.

Горячей головы качанье,

И нежный лед руки чужой,

И темных елей очертанья,

Еще невиданные мной.

СУСАЛЬНЫМ ЗОЛОТОМ ГОРЯТ

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские елки,

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,

О, тихая моя свобода,

И неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь!

СМУТНО-ДЫШАЩИМИ ЛИСТЬЯМИ

Смутно-дышащими листьями

Черный ветер шелестит,

И трепещущая ласточка

B темном небе круг чертит.

Тихо спорят в сердце ласковом

Умирающем моем

Наступающие сумерки

С догорающим лучом.

И над лесом вечереющим

Стала медная луна.

Отчего так мало музыки

И такая тишина?

ПОЕДЕМ В ЦАРСКОЕ СЕЛО!

Поедем в Царское Село!

Там улыбаются мещанки,

Когда гусары после пьянки

Садятся в крепкое седло…

Поедем в Царское Село!

Казармы, парки и дворцы,

А на деревьях – клочья ваты,

И грянут “Здравия” раскаты

На крик “здорово молодцы!”

Казармы, парки и дворцы…

Одноэтажные дома,

Где однодумы-генералы

Свой коротают век усталый,

Читая “Ниву” и Дюма…

Особняки – а не дома!

Свист паровоза… Едет князь,

В Стеклянном павильоне свита!..

И, саблю волоча сердито,

Выходит офицер, кичась, –

не сомневаюсь – это князь…

И возвращается домой –

Конечно, в царство этикета,

Внушая тайний страх, карета

С мощами фрейлини седой,

Что возвращается домой…

ПОСОХ

Посох мой, моя свобода –

Сердцевина бытия,

Скоро ль истиной народа

Станет истина моя?

Я земле не поклонился

Прежде, чем себя нашел;

Посох взял развеселился

И в далекий Рим пошел.

А снега на черных пашнях

Не растают никогда,

И печаль моих домашних

Мне по-прежнему чужда.

Снег растает на утесах,

Солнцем истины палим.

Прав народ, вручивший посох

Мне, увидевшему Рим!

УНИЧТОЖАЕТ ПЛАМЕНЬ СУХУЮ ЖИЗНЬ МОЮ…

Уничтожает пламень

Сухую жизнь мою,

И ныне я не камень,

Я дерево пою.

Оно легко и грубо,

Из одного куска

И сердцевина дуба,

И весла рыбака.

Bбивайте крепче сваи,

Стучите, молотки,

О деревянном рае,

Где вещи так легки.

ЧТО ПОЮТ ЧАСЫ-КУЗНЕЧИК?

Что поют часы-кузнечик,

Лихорадка шелестит,

И шуршит сухая печка, –

Это красный шелк горит.

Что зубами мыши точат

Жизни тоненькое дно, –

Это ласточка и дочка

Отвязала мой челнок.

Что на крыше дождь бормочет, –

Это черный шелк горит.

Но черемуха услышит

И на дне морском простит.

Потому,что смерть невинна,

И ничем нельзя помочь,

Что в горячке соловьиной

Сердце теплое еще.

В ПЕТЕРБУРГЕ МЫ СОЙДЁМСЯ СНОВА

B Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз произнесем.

B черном бархате советской ночи,

В бархате всемирной пустоты,

Все поют блаженных жен родные очи,

Bсе цветут бессмертные цветы.

Дикой кошкой горбится столица,

На мосту патруль стоит,

Только злой мотор во мгле промчится

И кукушкой прокричит.

Мне не надо пропуска ночного,

Часовых я не боюсь:

За блаженное, бессмысленное слово

Я в ночи советской помолюсь.

Слышу легкий театральный шорох

И девическое “ах”-

И бессмертных роз огромный ворох

У Киприды на руках.

У костра мы греемся от скуки,

Может быть, века пройдут,

И блаженных жен родные руки

Легкий пепел соберут.

Где-то грядки красные партера,

Пышно взбиты шифоньерки лож,

Заводная кукла офицера

Не для черных дум и низменных святош

B черном бархате всемирной пустоты,

Все поют блаженных жен крутые плечи,

И ночного солнца не заметишь ты.

Я НЕ ЗНАЮ, С КАКИХ ПОР…

Я не знаю, с каких пор

Эта песенка началась –

Не по ней ли шуршит вор,

Комариный звенит князь?

Я хотел бы ни о чем

Еще раз поговорить,

Прошуршать спичкой, плечом

Растолкать ночь – разбудить.

Раскидать бы за стогом стог –

Шапку воздуха, что томит;

Распороть, разорвать мешок,

В котором тмин зашит.

Чтобы розовой крови связь,

Этих сухоньких трав звон,

Уворованная нашлась

Через век, сеновал, сон.

ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ СЕРДЦЕ ВОРУЕТ…

После полуночи сердце ворует

Прямо из рук запрещенную тишь,

Тихо живет, хорошо озорует –

Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь.

Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь,

Не потому ль, как подкидыш молчишь?

Что пополуночи сердце пирует,

Взяв на прикус серебристую мышь.

НЕПРАВДА

Я с дымящей лучиной вхожу

К шестипалой неправде в избу:

Дай-ка я на тебя погляжу –

Ведь лежать мне в сосновом гробу!

А она мне соленых грибков

Вынимает в горшке из-под нар,

А она из ребячьих пупков

Подает мне горячий отвар.

– Захочу, – говорит, – дам еще…

Ну, а я не дышу, – сам не рад.

Шасть к порогу – куда там! – B плечо

Уцепилась и тащит назад.

Тишь да глушь у нее, вошь да мша,

Полуспаленка, полутюрьма.

– Ничего, хорошо, хороша!

Я и сам ведь такой же, кума.

СОХРАНИ МОЮ РЕЧЬ НАВСЕГДА

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.

Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,

Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье,—

Обещаю построить такие дремучие срубы,

Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —

Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду,—

Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе

И для казни петровской в лесу топорище найду.

ЗАШУМЕЛА, ЗАДРОЖАЛА…

Зашумела, задрожала,

Как смоковницы листва,

До корней затрепетала

С подмосковными Москва.

Катит гром свою тележку

По торговой мостовой,

И расхаживает ливень

С длинной плеткой ручьевой.

И угодливо поката

Кажется земля, пока

Шум на шум, как брат на брата,

Восстает издалека.

Капли прыгают галопом,

Скачут градины гурьбой

С рабским потом, конским топом

И древесною молвой.

В ИГОЛЬЧАТЫХ ШУМНЫХ БОКАЛАХ

В игольчатых шумных бокалах

Мы пьем наважденье причин,

Касаемся крючьями малых,

Как, легкая смерть, величин.

И там, где сцепились бирюльки,

Ребенок молчанье хранит,

Большая вселенная в люльке

У маленькой вечности спит.

ЭТО КАКАЯ УЛИЦА?

Это какая улица?

Улица Мандельштама .

Что за фамилия чертова –

Как ее ни вывертывай,

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,

Нрава он был не лилейного,

И потому эта улица,

Или, верней, эта яма

Так и зовется по имени

Этого Мандельштама …

ПУСТИ МЕНЯ, ОТДАЙ МЕНЯ, ВОРОНЕЖ

Пусти меня, отдай меня, Воронеж, –

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь –

Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож!

ЗА ПАГАНИНИ ДЛИННОПАЛЫМ

За Паганини длиннопалым

Бегут цыганскою гурьбой –

Кто с чохом чех, кто с польским балом,

А кто с венгерской немчурой.

Девчонка, выскочка, гордячка,

Чей звук широк, как Енисей,-

Утешь меня игрой своей:

На голове твоей, полячка,

Марины Мнишек холм кудрей,

Смычок твой мнителен, скрипачка.

Утешь меня Шопеном чалым,

Серьезным Брамсом, нет, постой:

Парижем мощно-одичалым,

Мучным и потным карнавалом

Иль брагой Вены молодой –

Вертлявой, в дирижерских фрачках.

В дунайских фейерверках, скачках

И вальс из гроба в колыбель

Переливающей, как хмель.

Играй же на разрыв аорты

С кошачьей головой во рту,

Три чорта было – ты четвертый,

Последний чудный чорт в цвету.

ЗАБЛУДИЛСЯ Я В НЕБЕ

Заблудился я в небе, – что делать?

Тот, кому оно близко, ответь!

Легче было вам, дантовых девять

Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью, – ей снится

Убивать и сейчас же ласкать,

Чтобы в уши, в глаза и в глазницы

Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите

Остроласковый лавр на виски,

Лучше сердце мое разорвите

Вы на синего звона куски!

И когда я умру, отслуживши,

Всех живущих прижизненный друг,

Чтоб раздался и глубже и выше

Отклик неба – в остывшую грудь!

Я СКАЖУ ЭТО НАЧЕРНО, ШЁПОТОМ…

Я скажу это начерно, шепотом,

Потому, что еще не пора:

Достигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища

Забываем мы часто о том,

Что счастливое небохранилище –

Раздвижной и прижизненный дом.

НА МЁРТВЫХ РЕСНИЦАХ ИСАКИЙ ЗАМЁРЗ

На мёртвых ресницах Исакий замёрз,

И барские улицы сини.

Шарманщика смерть и медведицы ворс,

И чужие поленья в камине.

Уже выгоняет выжлятник пожар,

Линеек раскинутых стайку,

Несётся земля – меблированный шар,

И зеркало корчит всезнайку.

Площадками лестниц разлад и туман,

Дыханье, дыханье и пенье,

И Шуберта в шубе застыл талисман, –

Движенье, движенье, движенье.

ШУТОЧНЫЕ СТИХИ

Анне Ахматовой

Вы хотите быть игрушечной,

Но испорчен Ваш завод,

К Вам никто на выстрел пушечный

Без стихов не подойдет.

1911

x x x

Блок

Король

И маг порока;

Рок

И боль

Венчают Блока.

10 декабря 1911

x x x

Кушает сено корова,

А герцогиня желе,

И в половине второго

Граф ошалел в шале.

x x x

Спросили раз у воина:

— На Шипке все спокойно ли?

Да,– отвечал он,– здесь на Шипке

Все признают свои ошибки.

x x x

Уста запеклись и разверзлись чресла.

Весь воздух в стонах родовых:

Это Мария Петровых

Рожает близнецов — два театральных кресла.

<1933–1934>

x x x

<И. Уткину>

Один еврей, должно быть, комсомолец,

Живописать решил дворянский старый быт:

На закладной под звуки колоколец

Помещик в подорожную спешит.

<1920-е гг.>

——–

x x x

<Ф. Панферову>

Помпоныч, римский гражданин,

Наскучив жить в развратном изобильи,

На то имея множество причин,

Включая старческое слабосилье,

К себе гостей однажды пригласил

И сам себе разрезал скукожилья,

Скукожился и дух по ванной испустил…

x x x

Плещут воды Флегетона,

Стены Тартара дрожат.

Съеден торт — определенно —

Пястом пестуемый яд.

x x x

Вермель в Канте был подкован,

То есть был он, так сказать,

Безусловно окантован,

То есть Канта знал на ять.

В сюртуке, при черном банте,

Философ был — прямо во!

Вермель съел собаку в Канте,

Кант, собака, съел его.

x x x

Однажды из далекого кишла””ка

Пришел дехканин в кооператив,

Чтобы купить себе презерватив.

Откуда ни возьмись,– мулла-собака,

Его нахально вдруг опередив,

Купил товар и был таков.

Однако!

x x x

Какой-то гражданин, не то чтоб слишком пьяный,

Но, может быть, в нетрезвом виде,–

Он

В квартире у себя установил орган.

Инструмент заревел. Толпа жильцов в обиде.

За управдомом шлют — тот гневом обуян,–

И тотчас вызванный им дворник Себастьян

Бах! бах! — машину смял, мошеннику дал в зубы.

Не в том беда, что Себастьян — грубьян,

А плохо то, что бах какой-то грубый…

Начало 1934

x x x

Мне вспомнился старинный апокриф —

Марию Лев преследовал в пустыне

По той простой, по той святой причине,

Что был Иосиф долготерпелив.

Сей патриарх, немного почудив,

Марииной доверился гордыне —

Затем, что ей людей не надо ныне,

А Лев — дитя — небесной манной жив.

А между тем Мария так нежна,

Ее любовь так, боже мой, блажна,

Ее пустыня так бедна песками,

Что с рыжими смешались волосками

Янтарные, а кожа — мягче льна —

Кривыми оцарапана когтями.

ИЗ АНТОЛОГИИ АНТИЧНОЙ ГЛУПОСТИ

Сын Леонида был скуп, и кратеры берег он ревниво,

Редко он другу струил пенное в чаши вино.

Так он любил говорить, возлежа за трапезой с пришельцем:

— Скифам любезно вино,– мне же любезны друзья.

М. Лозинскому

Сын Леонида был скуп, и когда он с гостем прощался,

Редко он гостю совал в руку полтинник иль рубль;

Если же скромен был гость и просил лишь тридцать копеек,

Сын Леонида ему тотчас, ликуя, вручал.

В. Шилейко

— Смертный, откуда идешь? — Я был в гостях у Шилейко.

Дивно живет человек, смотришь — не веришь очам:

В креслах глубоких сидит, за обедом кушает гуся.

Кнопки коснется рукой — сам зажигается свет.

— Если такие живут на Четвертой Рождественской люди,

Путник, скажи мне, прошу, – как же живут на Восьмой?

СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ СОЛДАТЕ

Этот воздух пусть будет свидетелем,

Дальнобойное сердце его,

И в землянках всеядный и деятельный

Океан без окна — вещество…

До чего эти звезды изветливы!

Все им нужно глядеть — для чего?

В осужденье судьи и свидетеля,

В океан без окна, вещество.

Помнит дождь, неприветливый сеятель, —

Безымянная манна его, —

Как лесистые крестики метили

Океан или клин боевой.

Будут люди холодные, хилые

Убивать, холодать, голодать

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

Научи меня, ласточка хилая,

Разучившаяся летать,

Как мне с этой воздушной могилой

Без руля и крыла совладать.

И за Лермонтова Михаила

Я отдам тебе строгий отчет,

Как сутулого учит могила

И воздушная яма влечет.

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами —

Растяжимых созвездий шатры,

Золотые созвездий жиры…

Сквозь эфир десятично-означенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число, опрозрачненный

Светлой болью и молью нулей.

И за полем полей поле новое

Треугольным летит журавлем,

Весть летит светопыльной обновою,

И от битвы вчерашней светло.

Весть летит светопыльной обновою:

— Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,

Я не Битва Народов, я новое,

От меня будет свету светло.

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей,

И своими косыми подошвами

Луч стоит на сетчатке моей.

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в пустоте, —

Доброй ночи! всего им хорошего

От лица земляных крепостей!

Неподкупное небо окопное —

Небо крупных оптовых смертей, —

За тобой, от тебя, целокупное,

Я губами несусь в темноте —

За воронки, за насыпи, осыпи,

По которым он медлил и мглил:

Развороченных — пасмурный, оспенный

И приниженный — гений могил.

Хорошо умирает пехота,

И поет хорошо хор ночной

Над улыбкой приплюснутой Швейка,

И над птичьим копьем Дон-Кихота,

И над рыцарской птичьей плюсной.

И дружит с человеком калека —

Им обоим найдется работа,

И стучит по околицам века

Костылей деревянных семейка, —

Эй, товарищество, шар земной!

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб — от виска до виска, —

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска?

Развивается череп от жизни

Во весь лоб — от виска до виска, —

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится, —

Чаша чаш и отчизна отчизне,

Звездным рубчиком шитый чепец,

Чепчик счастья — Шекспира отец…

Ясность ясеневая, зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Словно обмороками затоваривая

Оба неба с их тусклым огнем.

Нам союзно лишь то, что избыточно,

Впереди не провал, а промер,

И бороться за воздух прожиточный —

Эта слава другим не в пример.

И сознанье свое затоваривая

Полуобморочным бытием,

Я ль без выбора пью это варево,

Свою голову ем под огнем?

Для того ль заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

Чтобы белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

Слышишь, мачеха звездного табора,

Ночь, что будет сейчас и потом?

Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

— Я рожден в девяносто четвертом,

Я рожден в девяносто втором…

И в кулак зажимая истертый

Год рожденья — с гурьбой и гуртом

Я шепчу обескровленным ртом:

— Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году — и столетья

Окружают меня огнем.