Обломов 1 часть 1 глава сон обломова

Обломову снился чудный край, который «представлял ряд живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей». Казалось, все там сулило счастье, мир и спокойствие. Уголок тот состоял из нескольких деревушек, и среди местных крестьян царили «тишина и невозмутимое спокойствие», не нарушаемые никакими мирскими страстями. Дважды в год они ездили на ярмарку, и больше ни с кем не имели никаких связей. Крестьяне «слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы», а дальше следовал мрак, населенный чудовищами, великанами и «людьми о двух головах».

После обеда наступал «час всеобщего послеобеденного сна». Весь дом словно впадал в оцепенение, и этим неизменно пользовался Илюша. Он беспрепятственно взбирался на голубятню, исследовал сад, канаву, выбегал за ворота. После сна все домашние собирались к чаю, а затем занимались своими делами. С наступлением сумерек наступало время ужина, после которого дом погружался в сладостный, безмятежный сон.

Затем Обломову приснилась иная пора. Зимними снежными вечерами, когда за окном бушевала метель, няня рассказывала ему изумительные сказки, которые на всю жизнь овладели его воображением. Уже будучи взрослым, Илья Ильич нередко грустил от того, «зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка».
Далее Обломов «увидел себя мальчиком лет тринадцати или четырнадцати». Он учился в пансионе немца Штольца, который не только учил его грамоте, но и пытался перевоспитать изнеженного барчука. «Немец был человек дельный и строгий», и, возможно, у него Илюша набрался бы ума-разума, если бы родная Обломовка не находилась недалеко от пансиона. Мальчик перенимал неспешный образ жизни своих родителей, которые ни к чему не стремились, не ставили перед собой никаких целей. «Другой жизни и не хотели и не любили бы они». В воспитании сына они переживали лишь о том, «чтоб дитя было всегда весело и кушало много».

Отправляя Илюшу на неделю в пансион, мать снабжала его всевозможными яствами, и все потому, «что у немца не жирно кормят». При каждом удобном случае, будь то праздник, приезд гостей или плохая погода, она надолго оставляла сына дома.

Осознав, что приобрести чины, кресты и деньги можно «не иначе, как только путем ученья», любящие родители хотели «добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства».
Так и рос Илья, будто цветок в теплице. Он стремился жадно познавать мир, резвиться, играть в снежки вместе с деревенскими мальчишками, но родители видели в этой славной живости характера лишь угрозу его здоровью, и тщательно кутали мальчика в теплые одеяла.

Заключение
Сновидение главного героя играет большую роль в понимании его характера, раскрывает причины появления в обществе явления «обломовщины». Инертность, нежелание и неумение трудиться, душевная глухота Обломова были следствием его воспитания.
После ознакомления с кратким пересказом «Сон Обломова» рекомендуем прочесть отрывок в полной версии.

Часть первая[1]

I

В Горо­хо­вой улице, в одном из боль­ших домов, наро­до­на­се­ле­ния кото­рого стало бы на целый уезд­ный город, лежал утром в постели, на своей квар­тире, Илья Ильич Обломов.

Это был чело­век лет трид­цати двух-трех от роду, сред­него роста, при­ят­ной наруж­но­сти, с темно-серыми гла­зами, но с отсут­ствием вся­кой опре­де­лен­ной идеи, вся­кой сосре­до­то­чен­но­сти в чер­тах лица. Мысль гуляла воль­ной пти­цей по лицу, пор­хала в гла­зах, сади­лась на полу­от­во­рен­ные губы, пря­та­лась в склад­ках лба, потом совсем про­па­дала, и тогда во всем лице теп­лился ров­ный свет бес­печ­но­сти. С лица бес­печ­ность пере­хо­дила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Ино­гда взгляд его помра­чался выра­же­нием будто уста­ло­сти или скуки, но ни уста­лость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мяг­кость, кото­рая была гос­под­ству­ю­щим и основ­ным выра­же­нием, не лица только, а всей души, а душа так открыто и ясно све­ти­лась в гла­зах, в улыбке, в каж­дом дви­же­нии головы, руки. И поверх­ностно наблю­да­тель­ный, холод­ный чело­век, взгля­нув мимо­хо­дом на Обло­мова, ска­зал бы: «Доб­ряк дол­жен быть, про­стота!» Чело­век поглубже и посим­па­тич­нее, долго вгля­ды­ва­ясь в лицо его, ото­шел бы в при­ят­ном раз­ду­мье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румя­ный, ни смуг­лый, ни поло­жи­тельно блед­ный, а без­раз­лич­ный или казался таким, может быть, потому, что Обло­мов как-то обрюзг не по летам: от недо­статка ли дви­же­ния или воз­духа, а может быть, того и дру­гого. Вообще же тело его, судя по мато­вому, черес­чур белому свету шеи, малень­ких пух­лых рук, мяг­ких плеч, каза­лось слиш­ком изне­жен­ным для мужчины.

Дви­же­ния его, когда он был даже встре­во­жен, сдер­жи­ва­лись также мяг­ко­стью и не лишен­ною сво­его рода гра­ции ленью. Если на лицо набе­гала из души туча заботы, взгляд тума­нился, на лбу явля­лись складки, начи­на­лась игра сомне­ний, печали, испуга, но редко тре­вога эта засты­вала в форме опре­де­лен­ной идеи, еще реже пре­вра­ща­лась в наме­ре­ние. Вся тре­вога раз­ре­ша­лась вздо­хом и зами­рала в апа­тии или в дремоте.

Как шел домаш­ний костюм Обло­мова к покой­ным чер­там лица его и к изне­жен­ному телу! На нем был халат из пер­сид­ской мате­рии, насто­я­щий восточ­ный халат, без малей­шего намека на Европу, без кистей, без бар­хата, без талии, весьма поме­сти­тель­ный, так что и Обло­мов мог два­жды завер­нуться в него. Рукава, по неиз­мен­ной ази­ат­ской моде, шли от паль­цев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утра­тил свою пер­во­на­чаль­ную све­жесть и местами заме­нил свой пер­во­быт­ный, есте­ствен­ный лоск дру­гим, бла­го­при­об­ре­тен­ным, но все еще сохра­нял яркость восточ­ной краски и проч­ность ткани.

Халат имел в гла­зах Обло­мова тьму неоце­нен­ных досто­инств: он мягок, гибок, тело не чув­ствует его на себе, он, как послуш­ный раб, поко­ря­ется само­ма­лей­шему дви­же­нию тела.

Обло­мов все­гда ходил дома без гал­стука и без жилета, потому что любил про­стор и при­во­лье. Туфли на нем были длин­ные, мяг­кие и широ­кие, когда он, не глядя, опус­кал ноги с постели на пол, то непре­менно попа­дал в них сразу.

Лежа­нье у Ильи Ильича не было ни необ­хо­ди­мо­стью, как у боль­ного или как у чело­века, кото­рый хочет спать, ни слу­чай­но­стью, как у того, кто устал, ни насла­жде­нием, как у лен­тяя: это было его нор­маль­ным состо­я­нием. Когда он был дома — а он был почти все­гда дома, — он все лежал, и все посто­янно в одной ком­нате, где мы его нашли, слу­жив­шей ему спаль­ней, каби­не­том и при­ем­ной. У него было еще три ком­наты, но он редко туда загля­ды­вал, утром разве, и то не вся­кий день, когда чело­век мёл каби­нет его, чего вся­кий день не дела­лось. В тех ком­на­тах мебель закрыта была чех­лами, шторы спущены.

Ком­ната, где лежал Илья Ильич, с пер­вого взгляда каза­лась пре­красно убран­ною. Там сто­яло бюро крас­ного дерева, два дивана, оби­тые шел­ко­вою мате­риею, кра­си­вые ширмы с выши­тыми небы­ва­лыми в при­роде пти­цами и пло­дами. Были там шел­ко­вые зана­весы, ковры, несколько кар­тин, бронза, фар­фор и мно­же­ство кра­си­вых мелочей.

Но опыт­ный глаз чело­века с чистым вку­сом одним бег­лым взгля­дом на все, что тут было, про­чел бы только жела­ние кое-как соблю­сти decorum неиз­беж­ных при­ли­чий, лишь бы отде­латься от них. Обло­мов хло­по­тал, конечно, только об этом, когда уби­рал свой каби­нет. Утон­чен­ный вкус не удо­воль­ство­вался бы этими тяже­лыми, негра­ци­оз­ными сту­льями крас­ного дерева, шат­кими эта­жер­ками. Задок у одного дивана оселся вниз, накле­ен­ное дерево местами отстало.

Точно тот же харак­тер носили на себе и кар­тины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смот­рел на убран­ство сво­его каби­нета так холодно и рас­се­янно, как будто спра­ши­вал гла­зами: «Кто сюда ната­щил и наста­вил все это?» От такого холод­ного воз­зре­ния Обло­мова на свою соб­ствен­ность, а может быть, и еще от более холод­ного воз­зре­ния на тот же пред­мет слуги его, Захара, вид каби­нета, если осмот­реть там все повни­ма­тель­нее, пора­жал гос­под­ству­ю­щею в нем запу­щен­но­стью и небрежностью.

По сте­нам, около кар­тин, лепи­лась в виде фесто­нов пау­тина, напи­тан­ная пылью, зер­кала, вме­сто того чтоб отра­жать пред­меты, могли бы слу­жить ско­рее скри­жа­лями для запи­сы­ва­ния на них по пыли каких-нибудь заме­ток на память. Ковры были в пят­нах. На диване лежало забы­тое поло­тенце, на столе ред­кое утро не сто­яла не убран­ная от вче­раш­него ужина тарелка с солон­кой и с обгло­дан­ной косточ­кой да не валя­лись хлеб­ные крошки.

Если б не эта тарелка, да не при­сло­нен­ная к постели только что выку­рен­ная трубка, или не сам хозяин, лежа­щий на ней, то можно было бы поду­мать, что тут никто не живет — так все запы­ли­лось, поли­няло и вообще лишено было живых сле­дов чело­ве­че­ского при­сут­ствия. На эта­жер­ках, правда, лежали две-три раз­вер­ну­тые книги, валя­лась газета, на бюро сто­яла и чер­ниль­ница с перьями, но стра­ницы, на кото­рых раз­вер­нуты были книги, покры­лись пылью и пожел­тели, видно, что их бро­сили давно, нумер газеты был про­шло­год­ний, а из чер­ниль­ницы, если обмак­нуть в нее перо, вырва­лась бы разве только с жуж­жа­ньем испу­ган­ная муха.

Илья Ильич проснулся, про­тив обык­но­ве­ния, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно оза­бо­чен. На лице у него попе­ре­менно высту­пал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одо­ле­вала внут­рен­няя борьба, а ум еще не являлся на помощь.

Дело в том, что Обло­мов нака­нуне полу­чил из деревни, от сво­его ста­ро­сты, письмо непри­ят­ного содер­жа­ния. Известно, о каких непри­ят­но­стях может писать ста­ро­ста: неуро­жай, недо­имки, умень­ше­ние дохода и т. п. Хотя ста­ро­ста и в про­шлом и в тре­тьем году писал к сво­ему барину точно такие же письма, но и это послед­нее письмо подей­ство­вало так же сильно, как вся­кий непри­ят­ный сюрприз.