Мне тифлис горбатый снится сазандарей стон звенит

Владимир ГОЛОВИН

“Мне Тифлис горбатый снится/ Сазандарей стон звенит,/ На мосту народ толпится,/ Вся ковровая столица,/ А внизу Кура шумит!”… “Подновлены мелком или белком/ Фисташковые улицы-пролазы;/ Балкон-наклон-подкова-конь-балкон, / Дубки, чинары, медленные вязы…”.

Между этими строками из двух стихотворений Осипа Мандельштама, посвященных Тбилиси, – почти восемнадцать лет. Эти годы вместили десятки великолепных стихов и славу, арест за “пасквиль” на Сталина и высылку в прикамскую Чердынь. А еще – три приезда в Грузию, которая всегда была для поэта притягательным магнитом. 

Грузия “заочно” вошла в его жизнь, еще до Октябрьского переворота – встречами в Петербурге с грузинскими красавицами-княжнами, которым он посвящал стихи. Это –Тинатин Джорджадзе и Саломэ Андроникашвили (Андроникова), “Соломинка”, как называли ее поэты и художники с легкой руки Мандельштама. Они оставили в душе поэта такой след, что на крымском берегу в Коктебеле он грезил другим берегом Черного моря – грузинским, повторяя: “Золотое руно, где же ты, золотое руно?”

Но между мечтами и реальностью, как известно, дистанция огромного размера. Осип Эмильевич с братом Александром вступают на землю Золотого руна через четыре года после этих грез, в сентябре 1920-го, и сразу оказываются в… карантине Батумского особого отряда. В них заподозрили шпионов, одновременно и белых, и красных… Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы об этом не узнали отдыхавшие в Батуми поэты Тициан Табидзе и Нико Мицишвили из объединения “Голубые роги”. Они смогли вызволить узника (в то время у поэтов еще были такие возможности!). И, ничуть не обидевшись на столицу Аджарии за “негостеприимство”, Мандельштам выступает со стихами в тамошнем “Обществе деятелей искусств”.

Ну, а Тифлис полностью компенсирует ему батумские неприятности. Новые друзья Тициан Табидзе и Паоло Яшвили проявляют такое гостеприимство, что, случайно встретив на Головинском проспекте растерявшихся в незнакомом городе Илью Эренбурга с женой, Мандельштам, без колебаний заявляет: “Сейчас мы пойдем к Тициану Табидзе, и он нас поведет в замечательный духан…”

Потрясенный Эренбург потом вспоминал: “Каждый день мы обедали, более того, каждый вечер ужинали. У Паоло и Тициана денег не было, но они нас принимали с роскошью средневековых князей, выбирали самые знаменитые духаны, потчевали изысканными блюдами. Порой мы шли из одного духана в другой – обед переходил в ужин. Названия грузинских яств звучали, как строки стихов…”

Но, конечно же, одними духанами в Тифлисе того времени поэт ограничиться не может. Творческая жизнь бьет ключом, дополнительный напор которому придают выдающиеся деятели литературы, живописи и музыки, приехавшие из неспокойной и голодной России. И Мандельштам органично входит в эту жизнь на обе недели свого пребывания. На сцене консерватории участвует в совместном с Эренбургом вечере, в “Театральной студии Ходотова” Осип Эмильевич проводит занятия с актерами. На вечерах в тифлисском “Цехе поэтов” спорит с Алексеем Крученых, Анной Антоновской, Сергеем Рафаловичем. И, конечно же, – нескончаемые прогулки по Тифлису. Который – своими улочками, балконами, храмами, базарами, погребками, шумным людом – казался городом из “Тысячи и одной ночи”…

Грузия как встретила Мандельштама вооруженной охраной, так ею же и проводила. Но уже под “крышей” весьма уважаемой дипломатической должности и не на обычном транспорте, а “в разбитом вагоне, прицепленном к бронепаровозу”. Наверное, красным дипломатам не были чужды познания в поэзии, и Полномочное представительство РСФСР в Тифлисе дает статус дипкурьера Эренбургу, а его жене и Мандельштаму с братом – статус сопровождающих. Они везут “пакет с почтой и три огромных тюка, снабженных множеством печатей”. Министерство иностранных дел Грузинской Демократической Республики снабжает “командированных в Москву” соответствующими пропусками. Что ж, без этого, наверное, нельзя было рассчитывать на быстрое возвращение домой в обход бумажной волокиты и недоразумений на границе.

“…Мы были первыми советскими поэтами, которые нашли в Тбилиси не только душевный отдых, но романтику, ощущение высоты, толику кислорода, – делится Эренбург и от имени Мандельштама. – Без Кавказа трудно себе представить русскую поэзию: там она отходила душой, там была ее стартовая площадка…”

Второй раз Мандельштам приезжает в Грузию через восемь месяцев, летом 1921 года, вместе с женой Надеждой. Это самый длительный срок его пребывания – почти полгода, именно здесь они узнают о смерти Александра Блока. В Грузии уже советская власть, и квартал в старинном районе Верэ, где остановились поэт с женой, неожиданно выселяется за несколько часов. По какой-то очень важной государственной надобности. Верийцам раздают уже приготовленные ордера на новое жилье, а Мандельштамы могут назвать только “Дом искусств”, как именовалось тогда здание Союза писателей. Так они оказываются в другом старинном районе – Сололаки, в бывшем особняке промышленника-мецената Давида Сараджишвили, нынешнем Доме писателей Грузии.

А комендант этого дома… Паоло Яшвили. К тому же, он и Тициан живут с семьями на втором этаже. И Надежда Мандельштам на всю жизнь запомнила, как он, “великолепным жестом, приказал швейцару отвести нам комнату…, и швейцар не посмел ослушаться – грузинские поэты никогда бы не позволили своему русскому собрату остаться без крова”.

Без всякого разрешения властей супруги поселяются в одном из небольших кабинетов этого дома. Еще сохранившаяся со старых времен прислуга возмущена этим и периодически бегает жаловаться в Народный комиссариат просвещения. А, заручившись очередным предписанием “не пущать”, пытается выполнять его. Итог таких попыток описывает тоже Надежда Яковлевна: “Тогда с верхнего этажа спускался Яшвили и, феодальным жестом отшвырнув слугу, пропускал нас в дом. Мы продержались там около месяца”.

А еще на какое-то время Мандельштамы сближаются с полпредом РСФСР в Грузии Борисом Леграном. Он – тифлисец, большевиком стал еще в гимназии и в шестом классе пытался приобщить к политике своего товарища Николая Гумилева. Мандельштама, нынешнего гумилевского друга, он берет в штат полпредства, на должность референта. Работа непыльная – просматривать газеты и делать из них вырезки. За это полагались два ежедневных обеда “по типу московских пайковых столовых”. Именно Легран сообщает Осипу Эмильевичу о расстреле Гумилева. И тогда в “Доме искусств” рождается стихотворение, считающееся переломным в творчестве Мандельштама – “Умывался ночью на дворе”.

Современники увидели в нем “новое мироощущение возмужавшего человека”. Оно основано не на сочиненном ради романтики “восточном колорите”, а на реальном тифлисском быте – водопровод в роскошном здании не работал, и все умывались привозной водой, из огромной бочки во дворе. Ну, а самое главное, оно удивительно перекликается со стихотворением Анны Ахматовой “Страх”, тоже посвященным смерти Гумилева.

Вот первые строки стиха Мандельштама: “Умывался ночью на дворе/ Твердь сияла грубыми звездами./ Звездный луч – как соль на топоре./ Стынет бочка с полными краями”. А вот – начало стихотворения Ахматовой: “Страх, во тьме перебирая вещи,/ Лунный луч наводит на топор./ За стеною слышен стук зловещий – / Что там, крысы, призрак или вор?” В первых строфах поэтов, разделенных огромным расстоянием – один и тот же образ луча на топоре! 

Вообще же, в “Доме искусств” – самое плодотворное время для Мандельштама в Тифлисе. Он активно пишет в местные газеты, выступает на различных диспутах и вечерах, преподает в Театральной студии Ходотова, даже вступает в Союз русских писателей Грузии. Но, при всем этом, на террасах “Дома искусств” Осип Эмильевич яростно спорит со своими грузинскими друзьями, осуждая символизм. Он искренне недоумевает, почему “голубороговцы” живут образами, связанными с европейской литературой, призывая их обратиться к корням Грузии, где “старое искусство, мастерство ее зодчих, живописцев, поэтов, проникнуто утонченной любовностью и героической нежностью”. Дело доходит даже до разборок на уровне “А кто ты такой, чтобы нас учить?” и клятв именем Андрея Белого “уничтожить всех антисимволистов”. А вот величие грузинского поэта Важа Пшавела спорщики признают единогласно.

При всем этом, Мандельштам не может не переводить голубороговцев. Так в первой русской антологии “Поэты Грузии”, которая издается в Тифлисе в конце 1921 года, появляются стихи Тициана Табидзе, Нико Мицишвили, Георгия Леонидзе, Валериана Гаприндашвили. Затем переводятся певец Тбилиси Иосиф Гришашвили и армянский футурист-тифлисец Кара-Дервиш (Акоп Генджан). Открыв для себя Важа Пшавела, Мандельштам переводит его по подстрочникам Паоло и Тициана. И уже современные нам литературные критики признают: “Переводческую работу Мандельштама в 1921 году в Грузии следует поставить, вслед за работой Константина Бальмонта, к самым истокам серьезных контактов русских поэтов-переводчиков и грузинской поэзии, достигших своего расцвета уже в тридцатых годах…”

В общем, Мандельштам настолько становится своим в литературном мире Грузии, что во втором номере петроградского “Вестника культуры” за 1922 год появляется примечательная “утка”: “Поэт О. Мандельштам переехал в Тифлис”. На деле же, все иначе. “Комиссары, убедившись, что примитивно – ручным способом – выгнать нас нельзя из-за сопротивления Яшвили, дали нам ордер на какую-то гостиницу с разбитыми стеклами”, – пишет Надежда Яковлевна. И вскоре, выпив вина с соседями–милиционерами (Тбилиси во все времена – Тбилиси!), Мандельштамы уезжают в Батуми. Там они встречаются с бедствовавшим, не сумевшим уехать в Турцию Михаилом Булгаковым.

“Это было в Батуме в 21 году…, – вспоминала Надежда Мандельштам. – К нам несколько раз на улице подходил молодой человек и спрашивал О. М., стоит ли писать роман, чтобы послать его в Москву на конкурс. О. М., к тому времени уже знавший литературную жизнь, говорил, что на конкурс посылать ничего не стоит, а надо ехать в Москву и связаться с редакциями. Они иногда подолгу разговаривали именно на эту “практическую” тему”. Мандельштам сказал тогда жене: “В нем что-то есть – он, наверное, что-нибудь сделает, у него, вероятно, накопился такой материал, что он уже не в состоянии не стать писателем”… В Батуми они проводят около двух месяцев и уезжают почти на девять лет.

Их приезд на Южный Кавказ в 1930-м посвящен, в основном, Армении. Дожидаясь вызова туда, поэт с женой шесть недель проводят в Сухуми, в доме отдыха имени Серго Орджоникидзе, являвшемся правительственной дачей. Мандельштам запомнил Сухуми таким: “Он весь линейный, плоский и всасывает в себя под траурный марш Шопена большую луговину моря, раздышавшись своей курортно-колониальной грудью. Он расположен внизу, как готовальня с вложенным в бархат циркулем, который только что описал бухту, нарисовал надбровные дуги холмов и сомкнулся”. 

Весте с ними отдыхают заместитель наркома земледелия СССР, через шесть лет ставший олицетворением кровавых репрессий – Николай Ежов и “пролетарский поэт” Александр Безыменский.

“Три недели я просидел за столом напротив Безыменского и так и не разгадал, о чем с ним можно разговаривать”, – признавался Мандельштам. И надо же случиться так, что именно Безыменский, активный член РАПП (Российской ассоциации пролетарских писателей), которая травила Маяковского, сообщает “океаническую весть” о смерти этого поэта. Мандельштам поражен не только этой вестью: “Общество, собравшееся в Сухуме, приняло весть о гибели первозданного поэта с постыдным равнодушием… В тот же вечер плясали казачка и пели гурьбой у рояля студенческие вихрастые песни”…

С начала лета до середины осени Мандельштам проводит в Армении, а затем – опять Тифлис. Нельзя точно сказать, бывал ли снова поэт в столь памятном ему сололакском особняке. Скорее всего – да, ведь он вновь встречался с местными писателями, вел переговоры о работе в архивах. Гораздо важнее другое: в тот его приезд в Тифлисе происходит событие, значительное не только для самого поэта, но и для всей мировой литературы – впервые после пятилетнего перерыва Мандельштам снова начинает писать стихи. Это – не только цикл об Армении, но и совсем небольшое стихотворение: “Куда как страшно нам с тобой,/ Товарищ большеротый мой!/ Ох, как крошится наш табак,/ Щелкунчик, дружок, дурак!/ А мог бы жизнь просвистать скворцом,/ Заесть ореховым пирогом…/ Да, видно, нельзя никак”. 

Литературоведы признали его шедевром и посвящают сотни страниц расшифровке образов. Установлено, что оно обращено к жене, которую Мандельштам во многих письмах называл “большеротиком” и “птенцом”. А его самого под именем Щелкунчик зашифровал в “Траве забвения” Валентин Катаев. Есть и другая интересная конкретика. Словом “товарищ” на правительственной даче в Сухуми супруги “ответработников” обращались к своим мужьям. Жена Мандельштама смеялась над этим, а он сказал: “Нам бы это больше пошло, чем им”.

“Ох, как крошится наш табак!” – картинка того, что творилось тогда в Тифлисе: исчезли многие промтовары, и приходилось курить бракованные папиросы. А ореховый торт подарили Надежде Яковлевне на именины… Мандельштам признавался, что после пяти лет поэтического молчания именно это стихотворение, навеянное и жизнью тогдашней Грузии, “пришло” к нему первым и “разбудило” его.

В поэзии Мандельштама, которая с тех пор не “засыпала”, Грузия жила до самого трагического конца поэта. Он вспоминал ее и в ссылках после первого ареста, писал о ней новые строки, оттачивал уже написанное. В пересыльном лагере под Владивостоком Мандельштам мог бы услышать отголосок из прежней жизни. Ведь там же оказался и знаменитый художник Василий Шухаев, создавший самый известный и самый красивый портрет “Соломинки” – Саломэ, в которую был когда-то влюблен Осип Эмильевич… Встретиться им не довелось, но однажды Шухаеву дали самокрутку из бумаги со стихотворением Мандельштама. Быть может, в лагере 3/10 “Вторая речка” зеки скурили и строки, посвященные Тифлису…