Мне снилась осень в полусвете

Èìÿ Ïàñòåðíàêà – ìãíîâåííûé óêîë ñ÷àñòüÿ.  ýòîì ïðèçíàâàëèñü ëþäè ðàçíûõ áèîãðàôèé è óáåæäåíèé, ðîçîâîëèöûå êîìñîìîëüöû è çàñëóæåííûå äèññèäåíòû, íåèñïðàâèìûå îïòèìèñòû è ãîðäûå ïðèâåðæåíöû òðàãè÷åñêîãî ìèðîâîççðåíèÿ. Ñóäüáà Ïàñòåðíàêà, îñîáåííî íà ôîíå ðóññêîé ïîýçèè XX âåêà, êàæåòñÿ òðèóìôàëüíîé – è, óæ êîíå÷íî, íå ïîòîìó, ÷òî îí óìåð â ñâîåé ïîñòåëè, à â 1989 ãîäó áûë âîññòàíîâëåí â Ñîþçå ñîâåòñêèõ ïèñàòåëåé ñòîëü æå åäèíîãëàñíî, êàê çà 31 ãîä äî òîãî èç íåãî èñêëþ÷åí. Äåëî íå â òîðæåñòâå ñïðàâåäëèâîñòè. Ðóññêîé ëèòåðàòóðå íå ïðèâûêàòü ê ïîñìåðòíûì ðåàáèëèòàöèÿì. Òàêèì æå ÷óäîì ãàðìîíèè, êàê è ñî÷èíåíèÿ Ïàñòåðíàêà, áûëà åãî áèîãðàôèÿ, ëè÷íûì íåó÷àñòèåì â êîòîðîé îí òàê ãîðäèëñÿ. Ïîêîðíîñòü ó÷àñòè, ñîçíàíèå áîëåå âûñîêîãî àâòîðñòâà, ÷åì åãî ñîáñòâåííîå, – îñíîâà ïàñòåðíàêîâñêîãî ìèðîâîççðåíèÿ: «Òû äåðæèøü ìåíÿ, êàê èçäåëüå, è ïðÿ÷åøü, êàê ïåðñòåíü, â ôóòëÿð». Èçäåëüå óäàëîñü – Ïàñòåðíàê íå ìåøàë Ìàñòåðó.
«Æèçíü áûëà õîðîøàÿ» – åãî ñëîâà, ñêàçàííûå âî âðåìÿ îäíîé èç ìíîãî÷èñëåííûõ ïðåäñìåðòíûõ áîëåçíåé, êîãäà îí ëåæàë â Ïåðåäåëêèíå è íåîòêóäà áûëî æäàòü ïîìîùè:
«ñêîðàÿ» íå âûåçæàëà çà ïðåäåëû Ìîñêâû, à â âåäîìñòâåííûå è ïèñàòåëüñêèå áîëüíèöû åãî áîëüøå íå áðàëè. «ß âñå ñäåëàë, ÷òî õîòåë». «Åñëè óìèðàþò òàê, òî ýòî ñîâñåì íå ñòðàøíî», – ãîâîðèë îí çà òðè äíÿ äî ñìåðòè, ïîñëå òîãî, êàê î÷åðåäíîå ïåðåëèâàíèå êðîâè íåíàäîëãî ïðèäàëî åìó ñèë. È äàæå ïîñëå òðàãè÷åñêèõ ïðèçíàíèé ïîñëåä¬íèõ äíåé – î òîì, ÷òî åãî ïîáåäèëà âñåìèðíàÿ ïîøëîñòü, – çà íåñêîëüêî ñåêóíä äî ñìåðòè îí ñêàçàë æåíå: «Ðàä». Ñ ýòèì ñëîâîì è óøåë, â ïîëíîì ñîçíàíèè.
«Êàêèå ïðåêðàñíûå ïîõîðîíû!» – ñêàçàëà Àõìàòîâà, âûñëóøàâ ðàññêàç î ïðîâîäàõ Ïàñòåðíàêà â ïîñëåäíèé ïóòü. Ñàìà îíà íå ìîãëà ïðîñòèòüñÿ ñ íèì – ëåæàëà â áîëüíèöå ïîñëå èíôàðêòà.  ýòîé ôðàçå, çàïèñàííîé Ëèäèåé Ãèíçáóðã, ìåìóàðèñòêà ñïðàâåäëèâî óâèäåëà «çàâèñòü ê ïîñëåä¬íåé óäà÷å óäà÷íèêà». Àõìàòîâà, ÷åëî¬âåê ãëóáîêî ðåëèãèîçíûé, íå ìîãëà íå îöåíèòü ãàðìîíèè çàìûñëà – Ïàñòåðíàêà õîðîíèëè ñèÿþùèì äíåì ðàííåãî ëåòà, â ïîðó öâåòåíèÿ ÿáëîíü, ñèðåíè, åãî ëþáèìûõ ïîëåâûõ öâåòîâ; âîñåìü ïàñòåðíàêîâñêèõ «ìàëü÷èêîâ» – äðóçåé è ñîáåñåäíèêîâ åãî ïîñëåä¬íèõ ëåò – íåñëè ãðîá, è îí ïëûë íàä òîëïîé, â êîòîðîé ñëó÷àéíûõ ëþäåé íå áûëî. Ïîòîì ìíîãèå áðàâèðîâàëè ó÷àñòèåì â òîì øåñòâèè, â êîòîðîì áûëî íå÷òî íå òîëüêî îò òðèçíû, íî è îò ìèòèíãà ïðîòåñòà – íî òîãäà ïðîñòèòüñÿ ñ Ïàñòåðíàêîì øëè ñ ñàìûìè ÷èñòûìè ïîáóæäåíèÿìè, íå ðàäè ôðîíäû, à ðàäè íåãî. Ëþäè ÷óâñòâîâàëè, ÷òî ó÷àñòâóþò â ïîñëåä¬íåì àêòå ìèñòåðèè, â êîòîðóþ ïðåâðàòèëàñü æèçíü ïîýòà; 2 èþíÿ 1960 ãîäà â Ïåðåäåëêèíå ìîæíî áûëî ïðèêîñíóòüñÿ ê ÷åìó-òî áåñêîíå÷íî áîëüøåìó, ÷åì áèîãðàôèÿ äàæå ñàìîãî îäàðåííîãî ëèòåðàòîðà. Íè÷åãî íå ñêàæåøü – ïîñëåäíÿÿ óäà÷à óäà÷íèêà.
Ýòà óäà÷ëèâîñòü ñîïðîâîæäàëà åãî âñþ æèçíü – âïðî÷åì, ïî÷òè ëþáóþ æèçíü, åñëè ðå÷ü íå èäåò î áåçíàäåæíî áîëüíîì èëè ñ ðîæäåíèÿ çàêëåïàííîì âî óçû, ìîæíî ïåðåñêàçàòü ïîä ýòèì óãëîì çðåíèÿ; âîïðîñ – íà ÷òî îáðàùàòü âíèìàíèå. Ñàìîé Àõìàòîâîé íå ðàç âûïàäàëè ôàíòàñòè÷åñêèå âçëåòû è îñëå¬ïè¬òåëüíûå óäà÷è, – íî èçíà÷àëüíàÿ óñòàíîâêà íà òðàãåäèþ áîëüøå ñîîòâåòñòâîâàëà åå òåìïåðàìåíòó: ïðè âñÿêîé íîâîé íåóäà÷å îíà ïðîèçíîñèëà ñàêðàìåíòàëüíîå: «Ó ìåíÿ òîëüêî òàê è áûâàåò». Æèçíü Ïàñòåðíàêà âûãëÿäèò íå ìåíåå òðàãè÷åñêîé – ðàçëóêà ñ ðîäèòåëÿìè, áîëåçíü è ðàííÿÿ ñìåðòü ïàñûíêà, àðåñò âîçëþáëåííîé, êàòîðæíûé ïîäåííûé òðóä, òðàâëÿ, – íî åãî óñòàíîâêà áûëà èíîé: îí âåñü áûë íàöåëåí íà ñ÷àñòüå, íà ïðàçäíèê, ðàñöâåòàë â àòìîñôåðå îáùåé ëþáâè, à íåñ÷àñòüå óìåë ïåðåíîñèòü ñòîè÷åñêè. Îòòîãî è òðàãè÷åñêèå íåóðÿäèöû ñâîåé ëè÷íîé áèîãðàôèè – áóäü òî ñåìíàäöàòûé ãîä, òðèäöàòûé èëè ñîðîê ñåäüìîé, – îí âîñïðèíèìàë êàê íåèçáåæíûå «ñëó÷àéíûå ÷åðòû», êîòîðûå ïðèçûâàë ñòåðåòü è Áëîê. Îäíàêî åñëè ó Áëîêà òàêîå íàñòðîåíèå áûëî ðåäêîñòüþ – ïîä÷àñ íåîãðàíè÷åííîé íà ôîíå åãî âñåãäàøíåé ìåëàíõîëèè (êàêîå óæ òàì «Äèòÿ äîáðà è ñâåòà!»), – òî Ïàñòåðíàê òàåò îò ñ÷àñòüÿ, ðàñòâîðÿåòñÿ â íåì:

Ìíå ðàäîñòíî â ñâåòå íåÿðêîì,
×óòü ïàäàþùåì íà êðîâàòü,
Ñåáÿ è ñâîé æðåáèé – ïîäàðêîì
Áåñöåííûì òâîèì ñîçíàâàòü!

À âåäü ýòî áîëüíè÷íûå ñòèõè, çàäóìàííûå «ìåæäó ïðèïàäêàìè òîøíîòû è ðâîòû», ïîñëå îáøèðíîãî èíôàðêòà, â êîðèäîðå Áîòêèíñêîé áîëüíèöû – â ïàëàòå ìåñòà íå íàøëîñü. Âðà÷è, ëå÷èâøèå åãî âî âðåìÿ ïîñëåäíåé áîëåçíè, âñïîìèíàëè î «ïðåêðàñíîé ìóñêóëàòóðå» è «óïðóãîé êîæå» ñåìèäåñÿòèëåòíåãî Ïàñòåðíàêà, – ÷òî æå ãîâîðèòü î Ïàñòåðíàêå ñîðîêà÷åòûðåõëåòíåì, â èçáûòêå ïîýòè÷åñêîãî âîñòîðãà íîñèâøåì íà ðóêàõ òÿæåëîãî ãðóçèíñêîãî ãîñòÿ; î ïÿòèäåñÿòèëåòíåì, ñ íàñëàæäåíèåì êîïàâøåì îãîðîä —

ß çà ðàáîòîé çåìëÿíîé
Ñ ñåáÿ ðóáàøêó ñêèíó,
È â ñïèíó ìíå óäàðèò çíîé
È îáîææåò, êàê ãëèíó.

ß ñòàíó, ãäå ñèëüíåé ïðèïåê,
È òàì, ãëàçà çàæìóðÿ,
Ïîêðîþñü ñ ãîëîâû äî íîã
Ãîðøå÷íîþ ãëàçóðüþ.

Борис Пастернак

Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол,

Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

И, как с небес добывший крови сокол,

Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,

И, поволокой рамы серебря,

Заря из сада обдавала стекла

Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,

Как лед, трещал и таял кресел шелк.

Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, темен

Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

Как за возом бегущий дождь соломин,

Гряду бегущих по небу берез.

======================

Стихотворения команд:

1-1. Наш сон

Мне снилась осень в полусвете стёкол, 

Наш поцелуй под каплями дождя

И старый парк, где мы насквозь промокли,

Где ты “прощай” шепнула, уходя.

Вздохнут портьеры под порывом ветра,

Моргнёт ночник, и где-то далеко

Такой же сон предутренний – ответом –

Придёт к тебе, тревожен и знаком.

Пусть он, как дождь, затянет нас потоком

В тот рыжий бред кленового огня.

Твой силуэт в просвете тусклых окон

Опять поманит в прошлое меня

И поведёт по призрачным аллеям

Туда, где мы с тобой не сберегли

Тот старый парк, озябшие колени

И поцелуй на краешке земли.

Ночная птица складывает крылья.

На небе чистит пёрышки заря.

Во сне мы вместе –  значит, не забыли

Тот сладкий миг на грани сентября.

1-2. Нежное

Застыло время в сонном полузвуке

Звенящей одиночеством струны.

Ловя обрывки ветреной весны,

Я ощущала ласковые руки

На краешке вселенской тишины.

Потоком лился с плеч багряный локон.

Текла неспешно нежности река

В объятия чуть вытертого флока.

Мне снилась осень в полусвете стёкол

Мерцающего мягко ночника.

Всё было так непостижимо странно:

И поздний вечер с привкусом шабли,

И взгляда бесконечная нирвана,

И эта мягкость старого дивана,

И сладость губ в немыслимой дали.

1-3. Декабристы разбудили Герцена…

Эпиграф:

“Любовь к Добру разбередила сердце им.

А Герцен спал, не ведая про зло.

Но декабристы разбудили Герцена.

Он недоспал. Отсюда всё пошло…”

( Наум Коржавин )

Люблю пофантазировать я, граждане.

Намедни я себе представить смог,

Что было – не буди бы Герцен каждого,

И сон, как отзвук колокола, смолк.

Плевав на революции с соблазнами

( Когда поманят нас – то так и прём ),

Мы жили бы, весёлые и праздные,

Своим гордились батюшкой-царём.

И не было бы лениных и сталиных.

И не было бы ельциных и пу…

Не стало бы Историей подраненных.

Другую отыскали бы тропу…

1-4. Ты мог бы стать…

ОН  для тебя послал её с небес!

Спускалось сердце на руку к тебе,

Рвалось оно, как преданный апостол,

В надежде тщетной отыскать приют…

А ты не знал: таких не предают!

Не продают другим ни до, ни после…

Мелькали дней пустые миражи,

Ты заблуждался, думая, что жил,

Бездумно пил обыденности брагу,

Сгорая в сером, призрачном аду –

И под ноги упавшую звезду

Отбросил, как бездомную дворнягу!

Ты мог её поднять, прижать к груди,

Ну а теперь иди вперёд, иди!

Беги в толпе, свободный словно ветер,

Где все – и не друзья, и не враги…

Ты стал таким, как миллион других,

А мог бы стать единственным на свете!

1-5. Хочешь?

– А хочешь, я тебе луну

Достану с неба, удивив?

Звезду какую-нибудь… Ну?

Любой приятный эксклюзив.

Ты встрепенулась, рот раскрыв.

И полилось, и полилось:

“Давай шампанского, икры.

Чтоб – ветчина, и чтоб – лосось.

И каждый день чтоб спа-салон,

И чтобы новенький “Рено”.

Тут про себя издал я стон

И чуть не выпрыгнул в окно.

Вдруг, громкая, запнулась ты

И стихла, посчитав нули.

“Чего там плёл на счёт звезды?

И две путёвки на Бали…”

1-6. Верный знак

Знамения когда откроет небо?

Пророчества давно ли ты вещал?

Скиталец вечный, где ты только не был…

Забыл призванье иль обрёл причал?

Нашёл себя, утратив вдохновенье?

Ты был пророком, пламенный поэт!

Ты жёг глаголом и дарил спасенье,

Но где в стихах твой прежний яркий свет?

В душе с годами что-то надломилось,

От прежнего осталась лишь зола…

Живёшь спокойно, буднично и мило,

Живёшь, смирившись и не видя зла.

Но божья искра всё же не погасла,

И сила слова может воссиять.

Пусть кажется, писал стихи напрасно,

Пусть годы никогда не двинешь вспять.

И пусть надежда стала очень блёклой,

На мир взгляни, как будто Пастернак:

Заря из сада обдавала стекла –

А это, уверяю, верный знак!

1-7. Парусник на окне

Вот парусник, застывший на оконце.

Лишь миг – и он сойдёт со стапелей.

Хозяйка  курит и, сквозь дыма кольца,

глядит в окно на прозу скучных дней.

Абсент из фиолетовой бутылки

глотнёт и улетит в мечтах на бриг.

И всё из запылившейся копилки

отдаст за белых чаек звонкий крик…

А за окном снежинки хороводят

под тишины чарующий напев

и заклинают бриг форштевнем воды

вспороть, чтоб за мечтой её успеть!

Мгновенье… Он летит за кромку света,

где ждёт заветный остров, словно пёс.

А паруса напомнят брату-ветру

гряду бегущих по небу берез.

1-8. Бродяга и Луна

Зима смотрела пристально. И волком

Выл ветер на фонарный тусклый блик.

Луна за тучей всхлипнула и смолкла,

Как на скамейке сгорбленный старик.

Февраль был зол. Метели безутешны.

Вгрызался холод в тело, будто зверь.

В какой из жизней оказался грешен

В людских отбросах тонущий теперь?

Бродяга. Бомж. Без племени. Без роду.

Из стаи тех – под кличками «Никто».

Скрывал свою ничтожную породу

Затасканным до ужаса пальто.

Питаясь в «ресторанах» на помойке,

Грозился конкурентам: «Зашибу!»

И сердце грел боярышником горьким,

И жаловался кошкам на судьбу.

Как пялились брезгливые людишки

На седину завшивленных волос!

А он в карманы сыпал мелочишку

И годы целовал свои взасос.

Не пряча от невзгод свой профиль птичий,

И взгляд, что от потерь придурковат,

Смотрел на горизонт он с безразличием

И путал, где рассвет, а где закат.

Но время шло и старилось. И рыхлый

Спускался снег на грязный воротник.

Луна во тьме качнулась и поникла.

Она замёрзла… И замёрз старик.

1-9. Всем похоронкам мира вопреки…

Рыдает обнажившаяся осень

Кровавыми слезами сентября.

И с каждым днём темнее время «восемь».

Я жду тебя. А дождик шепчет: «Зря…».

С ним заодно уставший хмурый вечер,

холодный чёрный кофе на столе.

И муэдзином завывает ветер

в трубе каминной. Тлеющей золе

надежды всё труднее с каждым годом

поддерживать тепло холодных стен.

Глядит луна печально с небосвода

на мир. И наступает ночи плен.

В нём вязнет нестареющее время.

Бессонницы тревожны кружева.

Лишь фонарей мерцающее племя

пульсирует всю ночь: «Любовь жива…»

И, знаешь, им одним я свято верю.

Мы – вместе, хоть сейчас и далеки.

Я жду тебя… Назло моим потерям.

И смерти ненасытной вопреки…

1-10. Так хочет осень

Завяли хризантемы на окошке,

но так же пахнут горько, словно дым.

Да. Ты права: я прошлым одержим.

Твои слова, как вызов неотложки,

что и тревожен и необходим.

Такая карма мне – считать утраты.

С тобой их будет больше на одну.

Ты можешь плыть, а я иду ко дну.

Хотеть – не мочь. И, видно, не смогла ты.

Но выбор сделан. Я тебя пойму.

Не доводи размолвку до проклятья.

И не кричи. Мы не в стране глухих.

Всё сказано. И всё смогу принять я.

Моё молчанье бьёт тебя под дых?

Привычка – жить, напрасно слов не тратя.

Как просто всё: тебе – карт-бланш, мне – думы.

Тебе – любить, мне – снова хоронить.

Но жаль, что не сумели сохранить

подаренную августом звезду мы.

Так хочет осень? Так тому и быть…

Эмоции кончаются на вскрике, –

“finite la…”, короче говоря.

Прошло, но было… Было, но не зря…

Закроет ветер зорь холодных лики

кровавыми слезами сентября.

1-11. Всё тот же сон….

Всё тот же сон: ей снятся купола

затерянной в лесной глуши церквушки.

Ах, кто бы только знал, как этот сон гнетёт!

Почти пять лет, как мама умерла.

Что смерти предсказания кукушки,

которая безудержно врала,

хоть ничего не знала наперёд?

Всё тот же сон: потёртый грузовик,

за ним толпа, сморкаются старухи,

и колокольный звон, и кладбище, и крест.

И вдруг, волна – откуда ни возьмись –

смывает, глушит образы и звуки…

И чувство, что зови иль не зови –

не докричишься, – гложет душу, ест.

А вот – не сон: “Не думай, а езжай.

Мне птичка мно-о-ого лет накуковала…

Где этот Таиланд? На карте покажи…”

Предчувствия… но отпуск было жаль,

ведь год ждала, а год – совсем не мало.

Предчувствия… но их в кулак зажать

и улететь – сумела… в миражи.

Она потом купила ей венок.

Простить просила. Знала, что простила.

Но вот простить себя – не вышло, не смогла.

… И сон, как отзвук колокола, смолк,

и, как обычно, утро наступило,

и на подушке сохнет сна итог,

горча, как океаном Таиланд.

1-12. Накануне первого сентября

Уходит август вдаль, как скорый поезд.

Готовлюсь к школе и вершу обряд.

И завтра наконец-то я умоюсь

Кровавыми слезами сентября.

Вот – туфельки, вот – беленькая блузка.

Вот – юбка. Ой, а вдруг не натяну?

Да. Так и есть. Немножко в бёдрах узко.

Всё – мама с пирожками… Ну и ну…

А, ладно, похудею… Завтра  – школа.

Мне будет “по приколу” там дней пять.

Увижу Машку и Анжелку с Олей,

Потом – тоска зелёная опять.

Одно меня лишь радует и греет

И до сих пор удерживает тут:

И завучи, и двоечник Андреев

По имени и отчеству зовут…

1-13. Проклятый март

В тот день упали наземь небеса,

и мы ходили в облаках, как боги.

Иным казался мир без линий строгих.

Стояло «время счастья» на часах.

Я помню вечер, перетёкший в ночь,

твой смех и голос. Каждую минуту…

Туман густел, мерцая перламутром,

напрасно тьму пытаясь превозмочь.

И, поволокой рамы серебря,

вплывало небо сквозь проёмы окон.

Кисейных занавесок крылья, взмокнув,

дрожали в мутном свете фонаря.

…К обеду пласт просевших облаков

В рулон свернули, вознеся на место.

Звонок.

Два слова.

Свод небесный треснул…

Провал.

Колокола звонят по ком?

Кого хоронят? Почему я тут?

Кресты, погост и свежие могилы.

«Камаз», на встречной…»

Господииии…

Убили.

Но как же? Солнце есть, цветы цветут…

Мои года колодой стёртых карт

рубашкой вверх на стол судьбы сложили.

Приход весны – подарок тем, кто живы.

Коты орут…

Проклятый

месяц

март.

1-14. Брошен я, как стреляная гильза

В восемь сорок пять я пробудился.

Был, как осень, темен, хмур и зол.

Брошен я, как стреляная гильза.

Бархатный закончился сезон.

Сидя на “ресепшене” весь вечер,

Мы прощались в баре “Шаурма”.

И, текилой разрушая печень,

Обещали помнить наш роман.

Улетела ты. Мне – послезавтра.

Х-м… В запасе есть ещё два дня…

Хо-ро-шо… Сейчас пойду на завтрак.

Может, кто и “клюнет” на меня…

1-15. Встреча с ветераном в шестом Б

– Родился я, не хмыкайте, ребята,

В великую советскую эпоху.

Пятнадцатого августа, в двадцатом.

Но время шло, и старилось, и глохло.

Конечно, поначалу было трудно,

Да вы, наверно, знаете из книжек.

Но всё ж страна дышала полной грудью,

К хорошей жизни приближаясь ближе.

Войну я начал в сорок первом, летом.

В шестом мотострелковом, под Смоленском…

…Старик звенел медалями, при этом

Слова бросая “грубо, зримо, веско”.

Зевали шестиклассники-балбесы,

Не слушая седого ветерана.

Кому-то, может, было интересно,

Но большинству-то всё “по барабану”.

Из школы добежать быстрей до дому.

И что тут скажешь? Хоть ты плачь, хоть смейся:

Скорее сесть к компьютеру родному.

У них теперь своя война в “Варфэйсе”