Книга генри миллер бессонница

Когда-то я выбрала эту книгу на магазинной полке исключительно из соображения ее толщины. Мне предстояла дорога в поезде и я хотела взять что-то небольшое, но интересное. В тот раз выбор был очень невелик, так я и купила маленький сборник рассказов Генри Миллера.

Рецензент в послесловии настойчиво пытался объяснить читателям, что этот сборник скомпонован так неслучайно – дескать, в нем собран “неожиданный” Миллер – его рассказы о любви. На самом деле, о любви как таковой там всего два рассказа – начинающий и завершающий сборник, истории первой и последней любви. Остальное – парижские зарисовки Миллера, где он предстает в уже знакомом нам образе. Но обо всем по порядку, скажу по паре слов о каждом рассказе.

“Первая любовь” – вот уж действительно неожиданность. Тот самый Генри Миллер, которого десятилетиями гнобили и ругали за его “художественную порнографию”, которого в 60-е вознесли и сделали идолом, которому почти что дали Нобелевскую премию, но который и сейчас коробит многих читателей своей неприкрытой откровенностью, этот самый Миллер на 10-ти страничках описал чистую и трогательную историю первой любви, в которой дело не зашло дальше невинных поцелуев. Историю, которая случалась с каждым из нас. Историю о том, как ТОТ САМЫЙ автор “Тропика Рака”, “Тропика Козерога”, “Черной весны” и т.д., и т.п., робел и не мог взять любимую девушку за руку, а потом

рыдал в подушку

и ругал себя за трусость. Видели вы нечто подобное в других его произведениях. Я – нет.

В чем-то сходен по настроению и последний рассказ сборника, давший ему название – “Бессонница, или Дьявол на воле”. Это рассказ о том, как 75-летний Миллер влюбился в 20-летнюю японку Хироко Токуда. Конечно она его бросила со временем. И вот престарелый писатель открывает перед нами свою чуткую, исстрадавшуюся душу, рассказывая пронзительную историю последней любви и отчаянья.

В остальных рассказах мало что осталось, если вообще осталось хоть что-то, от того трепетного и нежного Миллера, который заявил: “Единственное, чего нам всегда недодают, — это любовь. Единственное, чего мы всегда недодаем, — это любовь”. Здесь привычный нам Миллер, рассказывающий о себе, своих богемных друзьях и их богемной полуголодной жизни, где главное было – найти возможность пообедать хоть раз в день, рассказывающий о проститутках и дамах, приближенных к ним. Один из современников Миллера сказал про него, что он неумолчный говорун, к которому по ошибке присоединили пишущую машинку. Читая о бесконечных похождениях Миллера или его лирического героя, а скорее, и того и другого вместе, понимаешь всю остроумность этого высказывания.

Маленький рассказик “Мадемуазель Клод” – это незатейливая история о мужчине, женщине сомнительного поведения и венерической болезни. Каждый может сделать из этой истории свой вывод. Герой еще одного рассказа “Дьеп – Нью-Хэвен” страдает от бюрократической волокиты на границе Франции и Англии. Его переживания поймут многие, кто ходил по современным “присутственным местам” и сталкивался с невозмутимыми стражами порядка и законности.

Повесть“Тихие дни в Клиши” Эдуард Лимонов, уделивший Миллеру несколько страниц в своей книге “Священные монстры”, назвал лучшим произведением Миллера, наравне с “Тропиком Рака”. Эти произведения похожи и по духу, и по содержанию. Даже герои там общие – тот же приятель Карл, например.

В общем, сборник “Бессонница, или Дьявол на воле” хорош в двух аспектах. Те, кто хочет узнать “неожиданного” Миллера могут прочесть “Первую любовь” и “Бессонницу”, те же, кто еще не созрел для больших романов автора, может познакомиться с его манерой на примере повести “Тихие дни в Клиши”.

Генри Миллер
Бессонница, или Дьявол на воле

Предисловие

От переводчика «Бессонницу», которая впервые вышла отдельной книгой в 1970 году, можно воспринимать как текст, проиллюстрированный автором, или как подборку акварелей с пояснительным текстом к ним. Она состоит из трех частей: первая – история любви Миллера к его последней жене, японской киноактрисе и джазовой певице Хироко Токуда (Хоки), вторая – некоторые из собственно «Акварелей Бессонницы», написанных в этот период, и третья, «Каденция», – благополучное завершение любовного конфликта, история создания рисунков и авторский комментарий к ним и не только к ним.

Эта небольшая вещь, в значительной мере ключевая в творчестве Миллера, на новом, после «Тропиков», витке обнажает творческий процесс как попытку само- и миропознания. Она стоит вне жанров: «ни то ни сё, невесть что», пользуясь определением Миллера, где слово и изображение (а отчасти и музыка, присутствующая хотя бы в композиции этой вещи) играют равноценную роль, «единосущны», ибо призваны выразить «Брак между любовью… и иллюзией… экстазом и вечной пустотой и хаосом… что символически выражает несбыточная мечта». И когда слову, порой «автоматическому», сюрреалистическому, балансирующему над бездной с зонтиком спасительной иронии, не дается в силу своей природы выразить неназываемое, на сцену выходит праязык – «наивное» изображение как способ погружения в первоначало без посредничества разума и здравого смысла, без «Kultur» с ее системой жестких правил, помогающих выскользнуть из рациональных схем, выразить чистый опыт. Два слова о Миллере-художнике. Живописью он занимался практически всю жизнь, особенно много в зрелые годы, и писал о ней и своей художнической практике, начиная с «Черной весны», романа первой «тропической» трилогии. Если музыкальное образование Миллер все же получил, то художником он, конечно, был (во многом сознательно) непрофессиональным. Тем не менее существуют два музея живописи Миллера, в США и в Японии, его работы пользуются успехом у коллекционеров, выставляются на аукционах.

Валерий Минушин

Сначала сломанный палец ноги, потом – разбитый лоб и наконец – разбитое сердце. Но, как я уже где-то сказал, человеческое сердце разбить нельзя. Это только кажется, что оно разбито. На самом деле страдает душа. Но и у души достаточно сил, и, если захотеть, можно ее воскресить.

Так или иначе, сломанный палец будил меня всегда в три утра. Колдовской час – потому что именно в это время я больше всего думал о ней, о том, что она сейчас делает. Она была дитя ночи и первых проблесков зари. Не ранней пташкой, которая клюет, но ранней пташкой, чья песня рождает смятение и панику. Пташкой, роняющей крохотные семена тоски на твою подушку. В три утра, когда отчаянно влюблен и гордость не позволяет воспользоваться телефоном, особенно если подозреваешь, что ее нет дома, хочется наброситься на себя и ужалить, как скорпион. Или писать ей письма, которые никогда не отправишь, или мерить шагами комнату, проклинать и умолять, напиться или сделать вид, что покончишь с собой.

Какое-то время спустя вся эта бодяга тебе надоедает. Если ты творческая личность – помни, в такой момент ты просто полное ничтожество, – то спрашиваешь себя, нельзя ли что-то извлечь из своего страдания. Именно это в один прекрасныйдень и случилось со мной часа в три утра. Я вдруг решил взять краски и изобразить свои мучения. Только сейчас, когда я пишу эти строки, до меня наконец дошло, какой, должно быть, я эксгибиционист. Что и говорить, не всякий поймет, что в этих ошалелых акварелях я изобразил страдание. Кое-кто будет дико смеяться, глядя на них, вы и сами знаете. Смехом, от которого разрывается сердце. Но весь тот бред, который они будут нести, откуда он, если не от извращенного чувства юмора?

(Может, это началось давным-давно, с другой, с первой, для которой я купил свой первый букетик фиалок, и когда хотел протянуть его ей, цветы выскользнули из руки, и она нечаянно (?) наступила на них и раздавила. Такие пустяки способны здорово расстроить, когда молод.)

Теперь я, конечно, уже не молод – отчего все расстраивает еще больше. И, нет нужды объяснять, кажется еще более нелепым. Но только, запомните мои слова, когда дело касается любви, ничто, никто, никакое положение не могут быть слишком нелепы. Единственное, чего нам всегда недодают, – это любовь. Единственное, чего мы всегда недодаем, – любовь. «Любовь не должна умолять или требовать…» (Герман Гессе). (Окончание цитаты приведу позже. Я написал ее у себя на стене, так что не боюсь забыть.) Да, на это короткое высказывание, которое кому-то может показаться банальным и затертым, я случайно наткнулся в самый критический момент.

«Любовь не должна умолять или требовать». Это все равно что заставлять человека лезть по стремянке со связанными руками и ногами. Нужно претерпеть адские муки, прежде чем сможешь принять столь великую истину. Циник скажет, что это относится к святым или ангелам, а не к простым смертным. Но ужасная правда состоит в том, что как раз невозможное мы, простые смертные, и должны совершить. Это нам искушение показывает путь к спасению. Это мы должны пройти сквозь адское пламя – не для того, чтобы стать святыми, но чтобы стать окончательно и навечно людьми. Это мы, со всеми нашими недостатками и слабостями, вдохновляем на создание великих шедевров. Мы внушаем надежду, даже творя зло. (Аминь! Конец каденции!)

Итак, мы имеем знаменитого, по общему мнению, старика (семьдесят пять, не меньше!), который домогается юного воплощения неуловимой мечты. Старик очень романтичен, юная певунья – существо довольно практичное. Она должна быть практичной, потому что ее дело – вызывать в мужчинах любовь, заставлять их совершать глупости, покупать дорогие платья и драгоценности. Сердце у нее стало каменным – не в Сан-Франциско, а в Синдзюку, Акасака, Сиёдаку[1] и тому подобных местах. То есть в ту пору, когда она начала зарабатывать свой хлеб насущный. Старик (c’est а dire moi, Monsieur Henri[2]) уже репетировал эту пьесу почти сорок лет назад. Ему бы сыграть ее без подсказки. Подобрать мелодию на слух. Но он принадлежит к тому роду людей, которых опыт ничему не учит. И он не сожалеет о своей слабости, потому что душа не извлекает уроков из опыта.

Ах, «душа»!!! Сколько писем написал я, разглагольствуя о душе! Сомневаюсь, что в ее языке есть слово для обозначения подобного предмета. Для сердца, да, такое слово у них есть, но для души?… (Во всяком случае, хотелось бы верить.) И все же, едва я это

Генри Миллер

Замри, как колибри (сборник)

Бессонница, или Дьявол на воле

Перевод В. Минушина

Сначала сломанный палец ноги, потом – разбитый лоб и, наконец, разбитое сердце. Но, как я уже где-то сказал, человеческое сердце разбить нельзя. Это только кажется, что оно разбито. На самом деле страдает душа. Но и у души достаточно сил, и, если захотеть, можно ее воскресить.

Так или иначе, сломанный палец будил меня всегда в три утра. Колдовской час – потому что именно в это время я больше всего думал о ней, о том, что она сейчас делает. Она была Дитя ночи и первых проблесков зари. Не ранней пташкой, которая клюет, но ранней пташкой, чья песня рождает смятение и панику. Пташкой, роняющей крохотные семена тоски на твою подушку.

В три утра, когда отчаянно влюблен и гордость не позволяет воспользоваться телефоном, особенно если подозреваешь, что ее нет дома, хочется наброситься на себя и ужалить, как скорпион. Или писать ей письма, которые никогда не отправишь, или мерить шагами комнату, проклинать и умолять, напиться или сделать вид, что покончишь с собой.

Какое-то время спустя вся эта бодяга тебе надоедает. Если ты творческая личность – помни, в такой момент ты просто полное ничтожество, – то спрашиваешь себя, нельзя ли что-то извлечь из своего страдания. Именно это в один прекрасный день и случилось со мной часа в три утра. Я вдруг решил взять краски и изобразить свои мучения. Только сейчас, когда я пишу эти строки, до меня наконец дошло, какой, должно быть, я эксгибиционист.

Что и говорить, не всякий поймет, что в этих ошалелых акварелях я изобразил страдание. Кое-кто сочтет их совершенно уморительными. Ну да, обхохочешься – смехом, от которого разрывается сердце. Весь этот бред – откуда он, если не от извращенного чувства юмора?

(Может, это началось давным-давно, с другой, с первой, для которой я купил свой первый букетик фиалок, и когда хотел протянуть его ей, цветы выскользнули из руки, и она нечаянно (?) наступила на них и раздавила.) Такие пустяки способны здорово расстроить, когда молод.

Теперь я, конечно, уже немолод – отчего все расстраивает еще больше. И нет нужды объяснять – все кажется еще более нелепым. Но только, запомните мои слова, когда дело касается любви, ничто, никто, никакое положение не могут быть слишком нелепы. Единственное, чего нам всегда недодают, – это любовь. Единственное, чего мы всегда недодаем, – любовь.

«Любовь не должна просить и не должна требовать…» (Герман Гессе). (Окончание цитаты приведу позже. Я написал ее у себя на стене, так что не боюсь забыть.) Да, на это короткое высказывание, которое кому-то может показаться банальным и затертым, я случайно наткнулся в самый критический момент.

«Любовь не должна просить и не должна требовать». Это все равно что заставлять человека лезть по стремянке со связанными руками и ногами. Нужно претерпеть адские муки, прежде чем сможешь принять столь великую истину. Циник скажет, что это относится к святым или ангелам, а не к простым смертным. Но ужасная правда состоит в том, что как раз невозможное мы, простые смертные, и должны совершить. Это нам искушение показывает путь к спасению. Это мы должны пройти сквозь адское пламя – не для того, чтобы стать святыми, но чтобы стать окончательно и навечно людьми. Это мы, со всеми нашими недостатками и слабостями, вдохновляем на создание великих шедевров. Мы внушаем надежду, даже творя зло.

(Аминь! Конец каденции!)

Итак, мы имеем знаменитого, по общему мнению, старика (семьдесят пять, не меньше!), который домогается юного воплощения неуловимой мечты. Старик очень романтичен, юная певунья – существо довольно практичное. Она должна быть практичной, потому что ее дело – вызывать в мужчинах любовь, заставлять их совершать глупости, покупать дорогие платья и драгоценности. Сердце у нее стало каменным – не в Сан-Франциско, а в Синдзюку, Акасаке, Сиёдаку[1] и тому подобных местах. То есть в ту пору, когда она начала зарабатывать свой хлеб насущный.

Старик (c’est à dire moi, Monsieur Henri[2]) уже репетировал эту пьесу почти сорок лет назад. Ему бы сыграть ее без подсказки. Подобрать мелодию на слух. Но он принадлежит к тому роду людей, которых опыт ничему не учит. И он не сожалеет о своей слабости, потому что душа не извлекает уроков из опыта.

Ах, «душа»!!! Сколько писем написал я, разглагольствуя о душе! Сомневаюсь, что в ее языке есть слово для обозначения подобного предмета. Для сердца, да, такое слово у них есть, но для души?.. (Во всяком случае, хотелось бы верить.) И все же едва я это сказал, так тут же вспомнил, что как раз в ее «душу» я и влюбился. Само собой разумеется, она этого не поняла. Видимо, только мужчины рассуждают о душе. (Заговорить о душе с женщиной – верный способ потерять ее.)

А теперь немного поговорим о дьяволе, да будет благословенно его имя! Ибо без него наверняка не обошлось. Могу уточнить: еще как не обошлось. (Извините, если я напоминаю вам Томаса Манна.) Искуситель, насколько понимаю, – это тот, кто говорит: «Не доверяй своим инстинктам. Будь осторожен с интуицией!» Он хочет, чтобы мы оставались людьми-слишком-людьми-во-всем. Если собираешься совершить безрассудный поступок, он подталкивает тебя к пропасти. Он не дает тебе свалиться в бездну – просто подводит к краю. И вот уже ты в его власти. Я хорошо его знаю, потому что часто имел с ним дело. Он получает удовольствие, глядя, как ты идешь по канату. Он позволяет тебе оскальзываться, но не допускает, чтобы ты упал.

Я, конечно, говорю о дьяволе, который сидит в ней. Это и делало ее такой интригующей, хотите верьте, хотите нет. По мне, душа у нее была ангельская, сущность же – по крайней мере, когда она проявляла ее, – дьявольской. Из каких ингредиентов она состоит? – часто спрашивал я себя. И каждый день отвечал по-разному. Иногда я говорил себе, что все дело в ее расе, происхождении, наследственности, в войне, в бедности, в недостатке витаминов, недостатке любви, во всем, что угодно и что только можно предположить. Но это не помогало понять ее. Она была, если можно так выразиться, insolite[3]. И зачем нужно было накалывать ее на булавку, как бабочку? Разве не достаточно того, что она была собой? Мне этого было недостаточно. Она должна была быть чем-то бóльшим. Или меньшим. Чем-то, что я смогу понять, объяснить.

Как же глупо это звучит. Все, похоже, ее раскусили, кроме меня. Для меня же она оставалась загадкой. Прекрасно зная себя, я пытался себя убедить, что с женщинами у меня всегда происходит такая история. Слишком я люблю недостижимое! Но это не сработало, концы не сходились. Она была как одно из тех чисел, которые ни на что не делятся. Из нее нельзя было извлечь квадратный корень. И тем не менее, как я сказал, другие могли ее вычислить. По правде сказать, они пытались объяснить ее мне. Бесполезно. Всегда у меня получался остаток, с которым неизвестно было, что делать.