Карл брюллов сон бабушки и внучки

Помимо масштабных полотен маслом и лоснящихся и лаком, и красотой пышнотелых брюнеток, Карл Брюллов оставил и множество рисунков. Несколько из них, тщательно отделанные, со множеством деталей, посвящены сновидениям. Которые видят прекрасные брюнетки, куда ж без этого. Но главное, что эти необычные рисунки посвящены ирреальным видениям, но при этом с долей шутки.

«Сон бабушки и внучки», 1829. ГРМ

На первой из них спят пожилая бабушка и прекрасная полуобнаженная внучка. Бабушке снится она сама в юности и ее жених: их портреты в напудренных париках и с мушками висят тут же по стене. Из повести “Психея” Нестора Кукольника, друга Брюллова, иллюстрацией к которому была опубликована эта картинка, мы даже знаем имена этих щеголей 18-го века.

Там бабушка рассказывает о своем внезапном пробуждении: “… но всех более понравился мне синьор Каэтано Алальки, здешний фабрикант тафты и бархата. Вы можете судить по его портрету, который вместе с моим, видите, висит вон там на стене, над моею кроватью (…) . Только что я уснула и, представьте себе, гляжу, как будто наяву — и я, и он улыбаемся на портретах: я со всею скромностию невесты, он со всею внимательностию жениха…” Но тут ее будят крики внучки Гортензии, которой приснилось остро модное – романтическое и чудовищное из готического романа: “… застонали чудовища, ожили, снялись с мрамора и закружились над моею головою в воздухе с ужасным шумом и хохотом; я хотела укрыться в саван; не нахожу его; они все ближе; один барельеф, крылатый всадник, вырвал меня из гроба и понес по воздуху; я собрала последние силы, закричала и проснулась…”.

В рисунке идет шутливое противопоставление мечтаний женщин разных поколений, которые всегда остаются женщинами, сколько бы ни было им лет.

Рисунок пользовался большой популярностью. Вот его копия работы Тараса Шевченко, тогда еще не знаменитого поэта, а художника-ученика Брюллова

Полное название второй акварели «Сон молодой девушки перед рассветом, между тем как за окном пастух трубит в рожок». Как и на предыдущем рисунке, над кроватью там парит некая богиня сна в голубой вуали вместо платья и в красном венке из роз. Тут прекрасной юной брюнетке с молочной кожей она сама, целующийся с ней кудрявый блондин, а также благославляющий их отец. Очевидно, девушка мечтает о свадьбе — и, в отличие от предыдущего рисунка, для Брюллова это не повод улыбнуться, а просто повод полюбоваться юной красотой. (Между прочим, в античной мифологиии бог сна мужского пола, но его ведь рисовать совершенно не интересно, даже и полностью без одежды).

«Сон молодой девушки перед рассветом (между тем как за окном пастух трубит в рожок)», 1830-33, ГМИИ

Наконец, третий рисунок посвящен сну монашенки — женщины, которая приняла обеты, и думать о любви никак не должна. Однако Брюллова этого совершенно не ограничивает (как и многих других авторов эротичных монашек), и он рисует юную деву, мечтающую об поцелуях и милом друге. Обратите внимание на особенный колорит рисунка: Брюллов использовал в этой акварели бронзовый порошок, а потом покрывал лист лаком, чтобы получалось особенное свечение.

Сон монашенки, 1931. ГРМ

И вот, наконец, самая трогательная на мой взгляд картинка. Только она не про сновидения. А наоборот, про выход из этого состояния. Называется “Мать, просыпающаяся от плача ребенка”. Все узнаваемые черты манеры Брюллова (и его излюбленный типаж) налицо, но все равно как-то очень мило вышло.

Укладываясь спать, Лизанька осторожно глянула на бабушкину постель.
Бабушка мирно посапывала. Успокоенная Лизанька погладила взятую с собой на ночь книгу, чмокнула её в обложку и решительно засунула книгу под подушку.
На обложке красовалось: «Лучший сонникъ, предназначенный для гаданий по снамъ, составленный девицей Ленорман для объяснений ночных видений; такоже для различения тайных желаний по методике профессора Фрейда; кроме того, для успокоения мятущихся душ, кои хотят почерпнуть знание из миров высших»
Разумеется, сразу заснуть не удалось. Лизанька добрых минут десять вертелась в куче перин, кляня на чём свет стоит проклятую бессонницу. Впрочем, молодой организм взял своё, и вскорости Лизанька тихо упала в объятия Морфея.

Лизанька мирно сидела в гостиной, одетая в пеньюар розово-персикового оттенка, небрежно наигрывая на клавикордах один из последних модных романсов Глинки. Внезапно раздался треск и грохот.
В огромное окно гостиной влетел, буквально влетел гусар.
«Ах, какой мужчина!» – было первою мыслью Лизаньки.
Что и говорить, гусар был просто мечтой юных девиц, сошедшим со страниц любовных романов, читать кои юным девицам, вообще-то не полагалось. Роскошные усы, пылающие пламенем страсти глаза, мундир с аксельбантами… А-а-а-х…
Гусар приземлился возле Лизаньки, упал на колено и чувственно поцеловал ей руку.
– Мадам! – голосом, исполненным страсти, произнёс он.
– Мадемуазель, – машинально поправила его Лизанька, причём в её голосе зазвучали доселе неизвестные ей хрипловатые нотки.
– Боже мой! – гусар упал уже на оба колена и восхищённым взором смотрел на Лизаньку снизу вверх. – Сударыня, умоляю вас, простите мне мою ошибку! Как я мог! Мне нет прощения!
– Ну что вы, право, – начала бормотать Лизанька, тающая в лучах его взгляда. – Я ничуть не обиделась, уверяю вас, сударь…
Она слегка запнулась. Неизвестный посетитель понял её замешательство правильно.
– Позвольте представиться, мадемуазель! – грянул он. – С вашего позволения – поручик Ржевский!!!
– Очень приятно. – Лизанька привстала из-за клавикордов и ещё раз протянула галантному поручику руку для поцелуя. – Лизанька. То есть Лиза.
– Ах, Лизанька… – томно произнёс поручик. – Позвольте вам впин…
Лизанька толком не успела понять, что хотел произнести красавец гусар, как дверь гостиной распахнулась и на пороге появилась девица, чем-то поразительно похожая на неё, Лизаньку.
– Та-а-ак. – решительно произнесла появившаяся гостья. – Поручик, вы уже клеитесь к моей внучке?
Красавец-гусар немного смутился.
– Отставить! – скомандовала нежданная гостья. – Лизанька, – тут она обратилась к нашей героине, – ступай к себе. Право же, ты не совсем представляешь всё коварство этого усатого мужчины. И вообще – рано тебе ещё такие сны видеть.
– Так это сон? – трепеща, спросила Лизанька. – А вы, простите, кто?
Гостья сурово кашлянула, и этот хриплый звук мгновенно дал Лизаньке понять, кто перед ней.
– Ясно? – ещё более сурово вопросила гостья. – Ступай-ка ты, внучка, к себе. Воистину, негоже благородной девице подобные сны лицезреть, ибо…
Далее негодная обломщица (Лизанька уже поняла, что это её бабушка) несколько замялась, но Лизанька поняла, что спорить с ней бесполезно.
– Ухожу, ухожу, ухожу, – сама того не зная, процитировала Лизанька фразу из анекдота, который появится только в далёком будущем. И гордо вышла из гостиной.
Дверь за ней захлопнулась. Разумеется, Лизанька, как истинная женщина, мгновенно развернулась и приникла ухом к двери.
– И что вы можете сказать мне в своё оправдание, поручик? – сурово вопрошал помолодевший во сне голос бабушки.
– Был неправ! – звучал обволакивающий баритон прекрасного гусара. – Случайная вспышка, помутнение разума, инстинкты, знаете ли… Прекраснейшая, молю о прощении! Может быть, как тогда, на люстре?
– Ах, поручик, ну какой же вы право, шалун и затейник, – звучал женский голос. – Ну-у-у, я даже не знаю… Впрочем… Пожалуй…. Да!

Вздрогнув, Лизанька внезапно очнулась в своей постели, в груде перин. Образ красавца-гусара ещё стоял перед её глазами. Тем не менее сонное наваждение потихоньку спадало.
Лизанька приподнялась на кровати и посмотрела на спящую бабушку.
Бабушка мечтательно улыбалась во сне и даже сладострастно постанывала.
Лизанька решительно вытащила из-под подушки «Лучший сонникъ, составленный девицей Ленорман…», тщательно плюнула на обложку и швырнула книжку в угол.

В 2009 году исполняется 200 лет со дня рождения прозаика, поэта, драматурга Нестора Васильевича Кукольника (1809-1868). В тени юбилея великого Гоголя эта дата, скорее всего, пройдет незамеченной. Писатель, которого некогда всерьез считали литературным соперником Пушкина, теперь забыт так же незаслуженно, как в прошлом не в меру вознесен. Нестор Кукольник – не просто ровесник, а однокашник Гоголя по Нежинской гимназии – сегодня известен, пожалуй, лишь как товарищ К.П. Брюллова и М.И. Глинки. Этой дружбе русское искусство обязано в первую очередь возникновением двух шедевров: гениального портрета, созданного «великолепным Карлом», и цикла романсов «Прощание с Петербургом», написанного прославленным композитором на стихи Кукольника.

Обратиться к теме творческого общения художника и писателя побуждает одно интригующее обстоятельство. Оно касается известных акварелей Карла Брюллова «Прерванное свидание» и «Сон бабушки и внучки». Из поля зрения исследователей абсолютно выпал тот факт, что гравюры с акварелей были опубликованы в качестве иллюстраций к новелле Нестора Кукольника «Психея». Два ее эпизода полностью соответствуют сюжетам этих работ. Интрига заключается в том, что новелла вместе с гравюрами впервые опубликована в 1841 году в альманахе В.А. Владиславлева «Утренняя заря», а работы Брюллова принято относить к итальянскому периоду, точнее, к концу 1820-х годов.

Если предположить, что жанровые сцены выполнены как иллюстрации к литературному произведению, то имеет смысл пересмотреть их датировку. Однако возможен и другой вариант: Нестор Кукольник, увидев акварели своего друга, был очарован виртуозностью и остроумием художника и включил в свою новеллу фактически точное описание сюжетов.

Прежде чем перейти к рассмотрению обеих версий, сравним текст и изображения. Первая (по ходу развития литературного сюжета) акварель — «Прерванное свидание (“Вода уж чрез бежит…”)», находящаяся в фондах Третьяковской галереи, не имеет точной датировки. Предложенный Э.Н. Ацаркиной в качестве времени ее создания интервал (1827—1830) до сих пор не уточнялся и не оспаривался. Приведем отрывок из новеллы Кукольника, полностью соответствующий акварели: «Не доходя шагов двадцати до небольшого домика моей знакомки, вдруг вижу: окно распахнулось, и старушка, покашливая, кричала пискливым голосом, грозя пальцем: “Марианна! Вода уж через бежит!…” Я оглянулся и увидел забавную сцену: под водометом стояло ведро, вода давно его наполнила и бежала через верх полным кругом, как колпак; девушка одну руку протянула к ведру, другою подавала розу молодому человеку, который, вероятно, испуганный неожиданною свидетельницею дружеских ее объяснений, отворотился от Марианны в противную сторону и, покраснев до ушей, манил рукою собаку».

Единственное отличие от этого описания состоит в том, что вместо ведра на акварели изображен кувшин с двумя ручками. На обороте листа — первый эскиз к ней. Еще не найдена поза молодого человека: он больше развернут к зрителю, голова не опущена, в его фигуре не читаются смущение и неловкость, так артистично переданные в окончательном варианте. Из рисунка понятно, что художник искал положение собаки. Композиция оконченной работы — в зеркальном отображении по сравнению с наброском. Есть и другие отличия, однако характерно, что и в эскизе, и в завершенной акварели неизменны основные детали, соответствующие тексту.

Вторая акварель — «Сон бабушки и внучки» — хранится в графической коллекции Русского музея и датируется 1829 годом (на лицевой стороне листа латинскими буквами выполнена надпись «Карл Брюллов Рим 1829»). На рисунке изображена спальня. Две кровати поставлены рядом, над ними аллегорическое божество в маковом венке распростерло картинки ночных сновидений. Спокойно спящей пожилой женщине грезится галантная сценка в духе XVIII столетия: кавалер любезничает с юной красавицей, их руки соединяет роза. Эти же герои — на портретах в овальных рамах, висящих над изголовьем бабушки. В облачке сна охваченной ночным кошмаром девушки смешались смутные изображения: всадник на крылатом коне, несущаяся вместе с ним полуобнаженная пленница, кладбище, похоронная процессия с факелами, череп с горящими глазницами.

Приведем соответствующий эпизод новеллы, в котором бабушка героини — молодой художницы Гортензии — рассказывает врачу о ночном происшествии: «За полночь Морфей раскинул свой маковый покров, и мы уснули. И я в свое время была не хуже Гортензии; и у меня были Нарциссы и Адонисы, но всех более понравился мне синьор Каэтано Алальки, здешний фабрикант тафты и бархата. Вы можете судить по его портрету, который вместе с моим, видите, висит вон там на стене, над моею кроватью; давно мы с ним расстались, но в продолжении тридцатилетней разлуки с вечерними молитвами всегда сливалось и об нем воспоминание; так было и вчера. Только что я уснула и, представьте себе, гляжу, как будто наяву — и я, и он улыбаемся на портретах: я со всею скромностию невесты, он со всею внимательностию жениха… Мы были уже на дружеской ноге, и я нередко позволяла себе делать замечания. Так и вчера… “Ах, Каэтано, — говорю я ему… — опять новый костюм!”, а он, шалун, вместо ответа подает мне розу — и с такою улыбкою, просто из Гольдониевской комедии, я так и расхохоталась. <…>

Не знаю, чем бы кончилось свидание с Каэтано, как вдруг слышу чьи-то стоны, крик, просыпаюсь и при слабом блеске лампады вижу: моя Гортензия лежит, вся скорчившись, в ужасе, совсем раскрылась; на лице видно, что ее тяготит страшный сон; не успела я приподняться, как она вскрикнула пронзительно и вскочила.

“Что с тобой, Гортензия?..”
“Где он?”, — спросила она.
“Кто?”
“Мой мавзолей и ужасные барельефы?”
“Какие?”
“Ах, бабушка, что мне снилось! В этом углу двое мужчин ставили мне памятник! Я, мертвая, лежала уже в гробу, они хотели опустить меня в склеп; с ужасом вглядываюсь в мою гробницу; на ней, вместо барельефов, какие-то крылатые кони, скелеты, сказочные чудовища. “Не хочу!” — закричала я. — “Не хочешь?” — глухо застонали чудовища, ожили, снялись с мрамора и закружились над моею головою в воздухе с ужасным шумом и хохотом; я хотела укрыться в саван; не нахожу его; они все ближе; один барельеф, крылатый всадник, вырвал меня из гроба и понес по воздуху; я собрала последние силы, закричала и проснулась…»

Гравированные Дж.Г. Робинсоном рисунки Брюллова, сопровождавшие публикацию новеллы «Психея», были замечены публикой. Белинский в рецензии на альманах «Утренняя заря» уделил им внимание, проигнорировав литературное произведение. То, что именно Брюллов выступил иллюстратором новеллы Кукольника, совсем не случайно. Прежде всего, это объясняется тесными дружескими и творческими связями двух популярнейших фигур тех лет[1]. Но дело не только в личных отношениях. Брюллов — олицетворение светского успеха — умел находиться в гуще современной жизни. Тонко чувствуя настроения публики, он был в курсе актуальных событий, идей и веяний. Поэтому вполне закономерна прослеживаемая в творчестве художника связь с литературой того времени.

По свидетельству современников, Карл Брюллов слыл интересным собеседником, всегда следил за новинками литературной жизни, много читал сам и любил, чтобы ему читали вслух в минуты отдыха. В рекомендательном письме Пушкину П.В. Нащокин так характеризовал живописца: «Уже давно, т. е. так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека»[2]. Как отмечал А.И. Тургенев, «с этим художником можно рассуждать о его искусстве, и он читает Плиния и просит дать ему Goethe’s Farbenlehre»[3].

Неудивительно, что Брюллов нередко опирался непосредственно на тексты известных и популярных в то время романов, новелл, баллад.

В альбоме Брюллова 1824 — первой половины 1840-х годов из собрания Третьяковской галереи содержатся эскизы и наброски композиций на сюжет поэмы Д.-Г. Байрона «Шильонский узник»; рисунок с изображением рыцаря, возвращающего перчатку, иллюстрирует балладу И.-Ф. Шиллера «Перчатка», переведенную В.А. Жуковским. Кроме того, согласно каталогу собрания ГТГ «Рисунок XIX века», акварель «Свидание» (1847—1849) выполнена на сюжет романа Пушкина «Арап Петра Великого». Литературными впечатлениями навеяно и несколько зарисовок 1832 года[4]. К ним относятся сепии «Свидание в тюрьме» и «Любовное свидание. Найденное письмо», хранящиеся в Третьяковской галерее. Они выполнены на вилле Юлии Самойловой на озере Комо — в тех местах, где развертывается действие романа Т. Гросси «Марко Висконти». И хотя описания сцен, изображенных Брюлловым, нельзя непосредственно найти на страницах этой книги, исследователи практически уверены в том, что рисунки связаны с сюжетом литературного произведения[5].

Помимо пикантной популярности в салонах и гостиных, литературная основа придавала работам Брюллова дополнительные оттенки и смысл. Яркий пример тому — живописное полотно «Гадающая Светлана» (1836, Нижегородский государственный художественный музей), вызывающее однозначные ассоциации с популярной в те годы балладой Жуковского «Светлана». Красочная жанровая сцена приобретала для зрителей той эпохи глубинный романтический подтекст. Гадание — не просто занимательный обряд, а попытка выйти за пределы видимого, вещного мира; зеркало — символ связи с потусторонними силами; отражение в зеркале — свойственная романтизму игра реального и ирреального, двусмысленность в толковании подлинного и мнимого, сущности бытия и иллюзии. Полные мистического тумана заключительные строки баллады автоматически накладывались на восприятие картины:

Взором счастливый твоим Не хочу и славы;
Слава — нас учили — дым;
Свет — судья лукавый.
Вот баллады толк моей:
«Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье.
Благ зиждителя закон:
Здесь несчастье — лживый сон; Счастье — пробужденье».

На сюжет одноименной баллады Жуковского написана картина Брюллова «Пери и ангел» (1839—1843, Волгоградский музей изобразительных искусств). Нельзя не вспомнить и полотно «Бахчисарайский фонтан» (1838—1848, Всероссийский музей А.С. Пушкина), создававшееся на волне всеобщей скорби о кончине Пушкина. Первоначально Брюллов хотел отдать дань великому поэту, создав проект памятника и фронтиспис к его сочинениям, но этим замыслам не суждено было осуществиться. Картину же впоследствии приобрела великая княгиня Мария Николаевна.

Таким образом, вполне логичным выглядит предположение о том, что рассматриваемые акварели выполнены Карлом Брюлловым в качестве иллюстраций к новелле Нестора Кукольника. Однако утвердившуюся атрибуцию опровергнуть нелегко. Поэтому нельзя оставить без внимания и вторую версию: в текст вошли описания уже существующих акварелей, которые по своему содержанию вполне могли быть самостоятельными произведениями.

«Прерванное свидание» — забавная жанровая сценка, вполне в духе времени. Сюжет акварели «Сон бабушки и внучки» может показаться современному зрителю невнятным. Она кажется фрагментом какой-то более развитой темы и требует комментария, однако в глазах современников была наполнена вполне понятным смыслом. Привидевшиеся молодой девушке крылатый всадник с перепуганной спутницей, кладбище, череп — трафаретные, всем известные символы модного увлечения романтизмом. Собственно, именно в этих категориях описывал появление нового направления в России остроумный мемуарист Ф.Ф. Вигель: «Жуковский пристрастился к немецкой литературе и стал нас потчевать… ее произведениями… Мертвецы, привидения, чертовщина, убийства, освещаемые луною. вместо Геро, с нежным трепетом ожидающей утопающего Леандра, представить нам бешено-страстную Ленору со скачущим трупом любовника! Вот и начало у нас романтизма»[6]. В контексте стереотипных представлений о новом направлении небольшая акварель Брюллова — ирония на вечную тему: идеалы старого и нового времени. Наивные радости и любовные приключения галантного века противопоставлены жутковатым грезам молодого поколения, одурманенного романтическим мистицизмом. Подобные картинки пользовались немалой популярностью. Они были уместны, например, в качестве подарка. Брюллов выполнял немало работ такого рода на заказ. Рисунки модного живописца мечтали заполучить многие любители художеств.

Конечно, рассматриваемые акварели — не альбомная импровизация, влекомая полетом фантазии, и тем более не зарисовка с натуры. В обеих акварелях отсутствует живость непосредственного восприятия. Обилие деталей, тщательность проработки, «сочиненность» композиции не дают избавиться от мысли, что это все-таки иллюстрации (рисунки иллюстративны, повествовательны по своей сути). Творчеству Брюллова в принципе присуще стремление к рассказу, описанию. С самого начала его тянуло к так называемой литературности композиции. Вспомним известный случай времен обучения в Академии художеств. Не удовольствовавшись рамками поставленной задачи, талантливый ученик дополняет штудию натурщика воображаемым пейзажным окружением и из обычной постановки делает композицию на мифологическую тему («Нарцисс, смотрящийся в воду», 1819, ГРМ)[7].

События новеллы Кукольника «Психея» развиваются в Италии, где сам писатель никогда не был. Очевидно, произведение создавалось под влиянием воспоминаний Брюллова. Итальянские впечатления художника ощущаются и в фабуле произведения в целом, и в его деталях. Действие начинается на живописных берегах озера Комо. Молодой врач, от имени которого ведется повествование, наслаждается лодочными прогулками, упиваясь созвучием природы и поэтического чувства. Эти эпизоды скорее всего «списаны» с рассказов Брюллова о его пребывании на вилле Юлии Самойловой в 1832 году. Приятные воспоминания о прогулках на воде художник запечатлел на полотне «Автопортрет в лодке» («Портрет автора и баронессы Е.Н. Меллер-Закомельской с девочкой в лодке», 1830-е, ГРМ).

В качестве главного героя своего сочинения Кукольник вывел итальянского скульптора Антонио Канову (1757—1822). Писатель уже не в первый раз обращался к личности великого мастера — в 1838 году им была опубликована статья о жизни и творчестве знаменитого итальянца. В «Психее» же Кукольник затрагивает тему судьбы творческой личности с позиции художественного вымысла — автор вводит события и факты, не упоминавшиеся им в биографической статье. Именно эти факты вновь указывают на влияние Брюллова.

В новелле рассказана трагическая история итальянской девушки, влюбленной в гениального скульптора. Безответное чувство приводит ее к самоубийству — сломленная непониманием, она бросается в воды Тибра. Сюжет напоминает скандал, произошедший в Риме с Брюлловым. В конце 1820-х годов из-за него погибла женщина, бросившись в реку с моста Понте-Молле. История наделала много шума и немало повредила репутации живописца.

Трактовка событий, предложенная Кукольником, явно имела своей целью избавить друга-художника от ответственности за трагедию, представив его жертвой судьбы и обстоятельств. Кукольник рисует психологическую картину, в которой гений оказывается заложником собственного величия: «Скала не виновата, если страстная волна расшибется в мелкие брызги, бросаясь поцеловать гранитное ее чело!» Скульптор предстает перед читателем благородным человеком, в котором соединяются высокие душевные качества и сила таланта. Все его внимание сосредоточено на искусстве и благотворении. Вместе с тем житейское простодушие поглощенного творчеством скульптора расставляет ловушки на его жизненном пути. Не способный понять бурю человеческих страстей, Канова в критический момент оказывается слеп и даже бестактен. Искреннее желание помочь девушке приводит к трагическому недоразумению и ее гибели. Наверное, именно так стремился объяснить известные факты своей биографии сам Брюллов, возможно, не раз делившийся переживаниями с другом.

Легко представить, как на одном из дружеских вечеров Нестор Кукольник обсуждает с «братией» замысел
новеллы, читает готовые отрывки. Культурная жизнь первой половины XIX столетия отличалась насыщенностью и разнообразием. Искусства непосредственно входили в быт эпохи, составляли его живую ткань. Привычным предметом светского общения были обмен художественными идеями, обсуждение творческих замыслов. Друзья дарили друг другу сюжеты и персонажей, музыкальные темы и поэтические фразы.

Листая акварельный альбом Брюллова, Кукольник мог неожиданно загореться идеей описать несколько жанровых картинок в своей новелле. Литературная игра, шутка были вполне в духе времени, подобно модной в салонах поэтической импровизации на заданную тему, акростиху или буриме. В пользу этой версии свидетельствует и тот факт, что обе иллюстрации касаются отнюдь не главной линии сюжета. Напротив, проиллюстрированные эпизоды кажутся, скорее, необязательными украшениями, «литературными виньетками» в тексте новеллы.

Так что же было в начале: иллюстрации или новелла? Следовал ли Кукольник замыслу художника или Брюллов выполнил иллюстрации к произведению друга? Трудно сказать. Требуются дополнительные историкоархивные изыскания. В любом случае обе версии демонстрируют интересные формы взаимодействия русской литературы и изобразительного искусства, характерные для первой половины XIX века.

1. Как известно, дружба Брюллова, Кукольника и Глинки играла заметную роль в художественной жизни Петербурга конца 1830-х – начала 1840-х годов. В глазах романтически настроенного поколения она представлялась воплощением гармоничного синтеза трех искусств. Этому союзу художника, писателя и композитора придавалось важное идейное значение: верилось, что он может повлиять на эстетическое развитие всего общества.
2. Порудоминский Владимир. Брюллов. Пушкин. Время. Заметки // Панорама искусств. Вып. 8. М., 1985.С. 350.
3. Там же. С. 345.
4. Бочаров И.Н., Глушакова Ю.П. Карл Брюллов: Итальянские находки. М., 1984. С. 88.
5. Иногда считают, что творческий темперамент Брюллова не позволял ему делать иллюстрации в полном смысле этого слова (а не вольные фантазии). Это не так. В качестве примера приведем две гравюры по его рисункам, выполненным специально для публикации в литературном сборнике. Об этом упоминает Тарас Шевченко в повести «Художник»: «Карл Павлович обещался сделать рисунок Смирдину для его ста литераторов, и он служит ему всею своею библиотекою». К сборнику приложены гравюры по работам Брюллова к рассказам «Превращение голов в книги и книг в головы» Осипа Ивановича Сенковского и «Воспоминания о моем приятеле» Александра Семеновича Шишкова.
6. Вигель Ф.Ф. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800-1825 гг. М., 1989. С. 470-471.
7. Сюжет заимствован из третьей книги «Метаморфоз» Овидия.