Как тумана шалость исчезало предрассветным сном
Я разлюбила, но не умерла, а возродилась к жизни полноценной!
В судьбе своей я истину нашла, исполнившись надеждой драгоценной.
Доверья к миру ты не утеряй, не обрезай сердечной воли крылья!
И рай души своей не предавай, и станет сказка разноцветной былью.
Слова все сказаны давно,
молчание сполна испито,
снов пересмотрено кино,
и то, что прожито. избыто.
Всё, что болело, отлегло,
то, что рождалось, повзрослело,
созрело, встало на крыло
и в небо звёздное взлетело.
Родной, любимый человек! Души прекрасной воплощенье!
Пусть светлый твой продлится век счастливой истины прочтеньем!
Твой каждый вздох боготворю, твой каждый шаг благословляю!
Превознося, тебя храню, везде твой образ проявляя.
Благодаря, тебя дарю молитвы нежному прошенью
и посвящая жизнь мою сердечной мудрости свершенью!
“Люблю так нежно и легко! На крыльях безмятежной страсти в твоей душе я высоко парю звездой земного счастья!”..
Всё видел, но ничто не разглядел.
Всё слышал, но ни звука не расслышал.
Всё брал, но ничего не захотел.
Всё, чем дышал, то в жизни дышло вышло.
Везде себя бездушно предлагал.
Итог судьбы вполне закономерен:
повсюду ты позорно проиграл,
ведь был гордыне слепо верен.
Как краток человека век! И в радости не настрадаться,
не прекратить за счастьем бег, ему, отдавшись, не отдаться.
И к смерти страсть не пережить, и жизни не забыть бояться,
не научиться мир любить, не победить, но и не сдаться.
В твоей руке — моя рука. В твоих глазах — моя улыбка.
Как неба вздох, душа легка, но ярче солнечного блика!
В твоей мечте — моя мечта. В твоей судьбе — мои молитвы.
Единой песни красота — в сердцах, любви своей открытых!
До дыр заношенная ложь,
сквозь дыры — истины прогляды.
На склад старьёвщика похож
дух в маскировочных нарядах.
И гулким эхом тишина —
в застенках гибнущего сердца.
Тюрьмой душа тебе дана,
коль на себя не опереться.
— Хочу! — сказала гневно ты. Зла от добра не отличая,
в капризе детской простоты пошла по самому по краю.
— Люблю и зла не сотворю! — себе отчаянно внушала.
У чёрной бездны на краю свою лишь участь предрешала.
— Желанье праведно моё! — отринув совести веленье,
вошла в чужое бытиё гордыни тёмным устремленьем.
И этот шаг последним стал, расставшись с истины оплотом,
над остротой пороков-скал паденье мнишь победным взлётом.
В пустых купался ты словах,
как воробей в пыли дорожной.
Грозы предчувствуя размах,
искал защиты в лоске ложном.
Не повезло — промок насквозь,
и фальши смыто наважденье.
Одно, однако, удалось —
создать к себе пренебреженье.
В заложниках у правды и у лжи,
расколотые надвое, мы бродим.
Сознанья щель — там жизни миражи,
и пленный дух лишь в них блуждать свободен.
И колобродит чувствами душа,
то счастьем, то печалью упиваясь,
а силы те, что Истину вершат,
везде сокрыты, всюду проявляясь.
Выпадала нежная роса,
сны ночные складывали крылья.
Пробуждаясь, птичьи голоса
в небе розовеющем поплыли.
Раскрывался утра аромат
и лучей стелился продолженьем,
и светила лунного закат
ясных мыслей чествовал рожденье.
Прозрачный свет весеннего раздолья, рождённый из туманной пустоты —
то пережитой смерти послесловье, то предисловье новой красоты.
Восходят ввысь бытийные начала, влекут вовне сокрытое в себе.
Влиянье их значением немалым дух возродит в изломанной судьбе.
И из дороги, странствием разбитой, падений, взлётов выплетется вдруг
та нить, которой жизнь твоя прошита, что держишь ты, не выпустив из рук.
И ты войдёшь в начала и предтечи, наполнив сердце таинством мечты.
Путь краток сна, а осознанья — вечен. Сил обновленья — в истину мосты.
Любовь — то ветра поцелуй, и солнечных лучей касанье,
и свежесть родниковых струй, и птичьей музыки звучанье,
и светлость утреннего сна, и радость мира пробужденья.
Любовь — то бытия весна и жизни вечной продолженье.
Себе не друг ты и не враг,
а так, причина к оправданью.
Жизнь обессмысленна в пустяк,
в упрёк натужный мирозданью.
Её прожить — проволочить
себя за шкирку к звёзд свеченью.
За пустоту свой путь продлить,
за грань и счастья, и мученья.
Тоской насытившись сполна,
закрыть в бездумье былое
и обнаружить, что она —
твоя душа — всегда с тобою!
А где-то — мир в объятьях снежных. Меж поцелуями Зимы
покой разлился безмятежный, и явью дышат сказок сны.
А где-то — мир в туманной неге. И ангелов осенний бал
творит мечты о первом снеге, что скроет судеб карнавал.
А где-то — в Солнца жаркой ласке, в разливах неба и воды,
рождают грёзы жизни краски для каждой доли и судьбы.
И где-то — чудо откровенья, и где-то — тайны глубина.
И всюду — к свету устремленье, как со-бытийности струна.
Печаль твоя, как утренний туман,
поднявшись к Солнцу облаком прозрачным,
и радостным доверившись лучам,
вдруг мимолётным дождиком заплачет.
И счастья миг, как вечности полёт,
вдруг развернётся неба высотою
звезды твоей сияющий восход
ни дождь, ни снег, ни сердца смог не скроет!
Гор седых роскошное убранство под холодной платиной небес,
белых снов слепое постоянство меж туманов пепельных завес.
И молочный пар речных дыханий, тяжесть искр на согнутых ветвях,
красота застывших очертаний, отражений в ледяных слоях.
И следов, и троп неразличимость, и слепящей стужи полумгла,
солнца луч, как выжданная милость, и душа, что сердцем отлегла.
Осыпались звёзды искрами, и летел, кружился снег.
Ясными светился мыслями добрый духом человек.
А страдалец сердца тёмного, небом застанный врасплох,
вдруг над явью приземлённою делал жизни новый вздох.
Коль к чёрной магии прибег — забудь о счастья светлой доле.
Двуличия недолог век, к расплате дан мотив и воля.
Ты можешь долго прикрывать свой выбор добрым устремленьем.
Лишь до поры возможно лгать — до времени судьбы свершенья.
Корысть, гордыня, тьмы расчёт — основа мрачных предрешений.
И оправдания не в счёт, и нет к незнанью снисхожденья.
Смешно обманывать себя и верить, что вложенье злое
взойдёт, как радости заря, над чьей-то сломленной судьбою.
Сыпал снег, а ты сорил словами.
Ткал мороз узоры на стекле.
Ледяное вьюжистое пламя
все следы стирало на земле.
Таял снег, весна в сердцах рождалась.
В свете звёзд купался небосклон.
И былое, как тумана шалость,
исчезало предрассветным сном.
Источник
Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Веселой, пестрою стеной
Стоит над светлою поляной.
Березы желтою резьбой
Блестят в лазури голубой,
Как вышки, елочки темнеют,
А между кленами синеют
То там, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца.
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца,
И Осень тихою вдовой
Вступает в пестрый терем свой.
Сегодня на пустой поляне,
Среди широкого двора,
Воздушной паутины ткани
Блестят, как сеть из серебра.
Сегодня целый день играет
В дворе последний мотылек
И, точно белый лепесток,
На паутине замирает,
Пригретый солнечным теплом;
Сегодня так светло кругом,
Такое мертвое молчанье
В лесу и в синей вышине,
Что можно в этой тишине
Расслышать листика шуршанье.
Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Стоит над солнечной поляной,
Завороженный тишиной;
Заквохчет дрозд, перелетая
Среди подседа, где густая
Листва янтарный отблеск льет;
Играя, в небе промелькнет
Скворцов рассыпанная стая —
И снова все кругом замрет.
Последние мгновенья счастья!
Уж знает Осень, что такой
Глубокий и немой покой —
Предвестник долгого ненастья.
Глубоко, странно лес молчал
И на заре, когда с заката
Пурпурный блеск огня и злата
Пожаром терем освещал.
Потом угрюмо в нем стемнело.
Луна восходит, а в лесу
Ложатся тени на росу…
Вот стало холодно и бело
Среди полян, среди сквозной
Осенней чащи помертвелой,
И жутко Осени одной
В пустынной тишине ночной.
Теперь уж тишина другая:
Прислушайся — она растет,
А с нею, бледностью пугая,
И месяц медленно встает.
Все тени сделал он короче,
Прозрачный дым навел на лес
И вот уж смотрит прямо в очи
С туманной высоты небес.
О, мертвый сон осенней ночи!
О, жуткий час ночных чудес!
В сребристом и сыром тумане
Светло и пусто на поляне;
Лес, белым светом залитой,
Своей застывшей красотой
Как будто смерть себе пророчит;
Сова и та молчит: сидит
Да тупо из ветвей глядит,
Порою дико захохочет,
Сорвется с шумом с высоты,
Взмахнувши мягкими крылами,
И снова сядет на кусты
И смотрит круглыми глазами,
Водя ушастой головой
По сторонам, как в изумленье;
А лес стоит в оцепененье,
Наполнен бледной, легкой мглой
И листьев сыростью гнилой…
Не жди: наутро не проглянет
На небе солнце. Дождь и мгла
Холодным дымом лес туманят,—
Недаром эта ночь прошла!
Но Осень затаит глубоко
Все, что она пережила
В немую ночь, и одиноко
Запрется в тереме своем:
Пусть бор бушует под дождем,
Пусть мрачны и ненастны ночи
И на поляне волчьи очи
Зеленым светятся огнем!
Лес, точно терем без призора,
Весь потемнел и полинял,
Сентябрь, кружась по чащам бора,
С него местами крышу снял
И вход сырой листвой усыпал;
А там зазимок ночью выпал
И таять стал, все умертвив…
Трубят рога в полях далеких,
Звенит их медный перелив,
Как грустный вопль, среди широких
Ненастных и туманных нив.
Сквозь шум деревьев, за долиной,
Теряясь в глубине лесов,
Угрюмо воет рог туриный,
Скликая на добычу псов,
И звучный гам их голосов
Разносит бури шум пустынный.
Льет дождь, холодный, точно лед,
Кружатся листья по полянам,
И гуси длинным караваном
Над лесом держат перелет.
Но дни идут. И вот уж дымы
Встают столбами на заре,
Леса багряны, недвижимы,
Земля в морозном серебре,
И в горностаевом шугае,
Умывши бледное лицо,
Последний день в лесу встречая,
Выходит Осень на крыльцо.
Двор пуст и холоден. В ворота,
Среди двух высохших осин,
Видна ей синева долин
И ширь пустынного болота,
Дорога на далекий юг:
Туда от зимних бурь и вьюг,
От зимней стужи и метели
Давно уж птицы улетели;
Туда и Осень поутру
Свой одинокий путь направит
И навсегда в пустом бору
Раскрытый терем свой оставит.
Прости же, лес! Прости, прощай,
День будет ласковый, хороший,
И скоро мягкою порошей
Засеребрится мертвый край.
Как будут странны в этот белый,
Пустынный и холодный день
И бор, и терем опустелый,
И крыши тихих деревень,
И небеса, и без границы
В них уходящие поля!
Как будут рады соболя,
И горностаи, и куницы,
Резвясь и греясь на бегу
В сугробах мягких на лугу!
А там, как буйный пляс шамана,
Ворвутся в голую тайгу
Ветры из тундры, с океана,
Гудя в крутящемся снегу
И завывая в поле зверем.
Они разрушат старый терем,
Оставят колья и потом
На этом остове пустом
Повесят инеи сквозные,
И будут в небе голубом
Сиять чертоги ледяные
И хрусталем и серебром.
А в ночь, меж белых их разводов,
Взойдут огни небесных сводов,
Заблещет звездный щит Стожар —
В тот час, когда среди молчанья
Морозный светится пожар,
Расцвет полярного сиянья.
1906 г.
Источник
Известно, в мире все лишь суета сует:
Будь весел, не горюй, стоит на этом свет.
Что было, то прошло, что будет — неизвестно,
Так не тужи о том, чего сегодня нет.
Один не разберёт, чем пахнут розы,
Другой из горьких трав добудет мёд.
Дай хлеба одному — навек запомнит,
Другому жизнь пожертвуй — не поймёт.
В этом мире неверном не будь дураком:
Полагаться не вздумай на тех, кто кругом.
Трезвым оком взгляни на ближайшего друга –
Друг, возможно, окажется злейшим врагом.
Если есть у тебя для жилья закуток —
В наше подлое время — и хлеба кусок,
Если ты никому не слуга, не хозяин —
Счастлив ты и воистину духом высок.
Не зли других и сам не злись,
Мы гости в этом бренном мире.
И, если что не так — смирись!
Будь поумней и улыбнись.
Холодной думай головой.
Ведь в мире все закономерно:
Зло, излученное тобой,
К тебе вернется непременно.
Кто битым жизнью был, тот большего добьется.
Пуд соли съевший, выше ценит мед.
Кто слезы лил, тот искренней смеется.
Кто умирал, тот знает, что живет…
Лучше впасть в нищету, голодать или красть,
Чем в число блюдолизов презренных попасть,
Лучше кости глодать, чем прельститься страстям,
За столом у мерзавцев, имеющих власть.
Ты выбрался из грязи в князи,
Но, быстро князем становясь,
Не позабудь, чтобы не сглазить,
Не вечны князи – вечна грязь.
Я пришел к мудрецу и спросил у него:
«Что такое любовь?» Он сказал: «Ничего»
Но, я знаю, написано множество книг:
Вечность пишут одни, а другие – что миг
То опалит огнем, то расплавит как снег,
Что такое любовь? «Это все человек!»
И тогда я взглянул ему прямо в лицо,
Как тебя мне понять? «Ничего или все?»
Он сказал улыбнувшись: «Ты сам дал ответ!:
Ничего или все! — середины здесь нет!»
Не удерживай то, что уходит, и не отталкивай то, что приходит. И тогда счастье само найдет тебя.
О нас думают плохо лишь те, кто хуже нас, а те кто лучше нас… Им просто не до нас.
Мы — послушные куклы в руках у творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца.
Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало,
Два важных правила запомни для начала:
Ты лучше голодай, чем что попало есть,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.
И с другом и с врагом ты должен быть хорош!
Кто по натуре добр, в том злобы не найдешь.
Обидишь друга — наживешь врага ты
Врага обнимешь — друга наживешь.
Да, в женщине, как в книге, мудрость есть.
Понять способен смысл её великий
Лишь грамотный.
И не сердись на книгу,
Коль, неуч, не сумел её прочесть.
В любимом человеке нравятся даже недостатки, а в нелюбимом раздражают даже достоинства.
То, что Бог нам однажды отмерил, друзья,
Увеличить нельзя и уменьшить нельзя.
Постараемся с толком истратить наличность,
На чужое не зарясь, взаймы не прося.
Страсть не может с глубокой любовью дружить,
Если сможет, то вместе недолго им быть.
Согрешив, ни к чему себя адом стращать,
Стать безгрешным не надо, Хайям, обещать.
Для чего милосердному Богу безгрешный?
Грешник нужен Всевышнему — чтобы прощать.
Когда уходите на пять минут,
Не забывайте оставлять тепло в ладонях.
В ладонях тех, которые вас ждут,
В ладонях тех, которые вас помнят…
Ты лучше будь один, чем вместе с кем попало.
Словно ветер в степи, словно в речке вода,
День прошел — и назад не придет никогда.
Будем жить, о подруга моя, настоящим!
Сожалеть о минувшем — не стоит труда.
Я думаю, что лучше одиноким быть,
Чем жар души «кому-нибудь» дарить
Бесценный дар отдав кому попало
Родного встретив, не сумеешь полюбить.
Удивления достойны поступки Творца!
Переполнены горечью наши сердца:
Мы уходим из этого мира, не зная
Ни начала, ни смысла его, ни конца.
Отчего всемогущий творец наших тел
Даровать нам бессмертия не захотел?
Если мы совершенны — зачем умираем?
Если несовершенны — то кто бракодел?
Скупец, не причитай, что плохи времена.
Все, что имеешь, — трать. Запомни: жизнь одна.
Сколь злата ни награбь, а в мир иной отсюда
Не унесешь, представь, и горсточки зерна.
Растить в душе побег уныния — преступление.
Я знаю мир: в нём вор сидит на воре,
Мудрец всегда проигрывает спор с глупцом,
Бесчестный – честного стыдит,
А капля счастья тонет в море горя…
Общаясь с дураком не оберешься срама,
Поэтому совет ты выслушай Хайяма:
Яд, мудрецом предложенный, прими,
Из рук же дурака не принимай бальзама
Любовь вначале ласкова всегда.
В воспоминаньях ласкова всегда.
А любишь – боль. И с жадностью друг друга
Терзаем мы и мучаем. Всегда.
Смерти я не страшусь, на судьбу не ропщу,
Утешения в надежде на рай не ищу,
Душу вечную, данную мне не надолго,
Я без жалоб в положенный час возвращу.
Не забывай, что ты не одинок:
И в самые тяжкие минуты рядом с тобою — Бог.
Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?
В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.
Ветер жизни иногда свиреп.
В целом жизнь, однако, хороша.
И не страшно, когда черный хлеб,
Страшно, когда черная душа…
О чем скорбеть? Клянусь дыханьем,
Есть в жизни два ничтожных дня:
День, ставший мне воспоминаньем,
И не наставший для меня.
В сей мир едва ли снова попадем,
Своих друзей вторично не найдем.
Лови же миг! Ведь он не повторится,
Как ты и сам не повторишься в нем.
Нет другого рая, кроме рая жить.
Так умейте, люди, этот рай любить!
Показывать можно только зрячим.
Петь песню — только тем, кто слышит.
Дари себя тому, кто будет благодарен,
Кто понимает, любит вас и ценит.
Меняем реки, страны, города…
Иные двери… Новые года…
А никуда нам от себя не деться,
А если деться — только в никуда.
Не ставь ты дураку хмельного угощенья,
Чтоб оградить себя от чувства отвращенья:
Напившись, криками он спать тебе не даст,
А утром надоест, прося за то прощенья.
Не говорите, что мужчина бабник. Был бы он однолюб — до вас бы очередь не дошла.
Встанем утром и руки друг другу пожмем,
На минуту забудем о горе своем,
С наслаждением вдохнем этот утренний воздух,
Полной грудью, пока еще дышим, вдохнем.
Если б мне всемогущество было дано –
Я бы небо такое низринул давно
И воздвиг бы другое, разумное небо
Чтобы только достойных любило оно.
Что толку толковать тому, кто бестолков!
От страха смерти я, — поверьте мне, — далек:
Страшнее жизни что мне приготовил рок?
Я душу получил на подержанье только
И возвращу ее, когда наступит срок.
В этой тленной Вселенной в положенный срок
Превращаются в прах человек и цветок,
Кабы прах испарялся у нас из под ног –
С неба лился б на землю кровавый поток.
От безбожья до Бога — мгновенье одно!
От нуля до итога — мгновенье одно.
Береги драгоценное это мгновенье:
Жизнь — ни мало ни много — мгновенье одно!
«Как там в мире ином?» — я спросил старика,
Утешаясь вином в уголке погребка.
«Пей! — ответил. — Дорога туда далека.
Из ушедших никто не вернулся пока».
Когда б скрижаль судьбы мне вдруг подвластна стала,
Я все бы стер с нее и все писал сначала.
Из мира я печаль изгнал бы навсегда,
Чтоб радость головой до неба доставала.
Ты скажешь эта жизнь — одно мгновенье.
Её цени, в ней черпай вдохновенье.
Как проведёшь её, так и пройдёт,
Не забывай: она — твоё творенье.
Источник: Quote-Citation.Com
Источник
Иван Соколов-Микитов
Дороги
К. А. Федину
Выезжаем из города на рассвете. Внизу, над рекою, стелется молочно-белый туман. Из серебристого моря тумана, точно видение, поднимаются стены городского собора, темнеют крыши домов. Далеко-далеко за рекою, из тумана, как в стародавние времена, слышится рожок пастуха.
Что-то древнее, призрачное во всем этом! Мы проезжаем мост, пустую базарную площадь, сворачиваем на большой тракт. Солнце встает над лугами. В клочьях поднявшегося тумана дымится лента реки; в заросших осокой, невыкошенных низинах без устали дерут коростели. Седые от утренней росы, у самой дороги лежат высокие, густые валы свежего сена. Там и там, в просторах заливных лугов, молнией вспыхнет в луче восходящего солнца и вдруг погаснет стальное лезвие косы. С лугов тянет туманом, медовым запахом трав. Под крутым берегом реки, отразившись в зеркале воды, пролетел лазурный зимородок — наша райская птица.
Тишина, утро, простор. Мы выезжаем на большак — широкую, бойкую дорогу, обсаженную старыми развесистыми березами, покрытыми потрескавшейся корою. Мало осталось этих древних берез — они дряхлы, дуплисты и, кажется, спят непробудным сном, до самой земли опустив свои плакучие ветви.
Еще стоят кое—где вдоль дороги похинувшиеся деревянные крестики, заросшие высокой муравою. По народному обычаю, отмечали на Смоленщине такими придорожными крестиками памятные места, где нежданная смерть застигала прохожего или проезжего человека. Сколько страшных рассказов слышал я в детстве об убиенных и умерших в пути, опившихся, сраженных грозою, утопших! Тревожное чувство вызывали эти немые памятники печальных событий. Помню, как набожно крестилась мать, как торопили мы, бывало, лошадей, минуя место, овеянное памятью давней трагической кончины…
Вот на перекрестке дорог высится знакомый тесаный камень. По рассказам стариков, некогда здесь стоял веселый кабак; гремя бубенцами, сюда подкатывали ямщицкие и помещичьи тройки, у погрызенной коновязи, прикрытые армяками, дремали лохматые лошадёнки возвращавшихся из города загулявших мужичков. По старинному обычаю, вместо писаной вывески над крышею кабака висела «ведьмина метла» — густая еловая ветка, служившая призывным маяком для проезжих и прохожих гуляк.
Дорога бежит, извивается, пропадает в кудрявых березовых рощах, исчезает в заросших ольшаником глубоких оврагах и рвах, темнеет весенними промоинами, краснеет размытой глиной. Вокруг — холмы, поля, колышется и дымит рожь, нежно зеленеют овсы, туманятся луга. Солнце светит весело и ярко; пухлые, белые, чуть золотистые облака плывут по синему летнему небу, а по холмам за рекою, по сизым хлебам, скользят их лиловые тени… Чернеют соломенными старыми крышами деревни, синевеют за рекою нетронутые леса; зеленым островком кажется деревенское старое кладбище с высокими соснами, с покосившимися крестиками на могилах, с островерхой крышей кладбищенской часовни — каплицы. От кладбища не спеша идет человек в подпоясанной ремешком рубахе; босые, серые от пыли ноги мягко ступают по гладкой, горячей от солнца дороге, стариковские зоркие глаза глядят на нас с любопытством…
Мы едем не торопясь, иногда идем пешком на подъемах. Ямщик идет рядом с дугою, бодро пощелкивая кнутовищем по пыльным солдатским сапогам. Бронзово-черный затылок его оброс курчавыми волосами; на выцветшем сукне старой солдатской гимнастерки налипли слепни. Слепни жадно вьются над потной спиной лошади, липнут на холку, на грудь. Скаля зубы, ямщик давит их рукою, вытирая о колени испачканную кровью грязную мозолистую ладонь. День занимается ясный, паркий, высоко стоит солнце. По макушкам берез нет-нет прошумит и затихнет полуденный теплый ветерок! Он колышет ветви берез, наносит с полей запах трав и хлебов. В рощах пахнет сыростью, грибами, кое—где под деревьями еще лежит роса. Повиснув в знойном воздухе, плещется над межою крыльями длиннохвостая пустельга…
Я смотрю на поля, на деревья, на недвижно повисшую в воздухе освещённую солнцем пустельгу. Сколько картин, событий, забытых судеб, историй воскрешают эти знакомые с детства места.
Вот здесь, над рекою, стоял против церкви большой, с пустыми зарадужелыми окнами, нежилой дом дворян Пенских, и мне вспоминаются слышанные некогда рассказы о грозной барыне Пенчихе, беспощадно поровшей дворовых девок и баб, о полусумасшедшем карлике-барине, ходившем молиться в поле под старый дуб (развесистый дуб этот показывали мне в детстве). Далеким, почти сказочным показывается и недавнее прошлое: волостное правление на краю села, казенка, окруженная шумливыми хмельными мужиками, чернобородый старшина Фетисыч с заплывшими маленькими глазками, чахоточный длинношеий писарь… Далеким прошлым кажутся эти отжитые времена.
Стерт с лица земли, по бревнышкам разнесен дом дворян Пенских; сожжено, головешки не сыщешь, «волостное правление»; с землею сровняли мужики двор кузнечихи Марьи, в смутные годы скрывавшей у себя разбойников-бандитов… Осталась от прежнего высокая белая колокольня, да по—прежнему вьется-бежит среди зеленых лугов знакомая наезженная дорога.
Кормить останавливаемся в старинном Болдинском монастыре. Проезжаем подмонастырную, богатую некогда деревню с высокими тесовыми крышами, разными нарядными крылечками, с затейливыми скворечнями на деревьях. Монастырь обнесен кирпичной оградой с бойницами, через которые — сказывают люди — некогда лазили по ночам гулять к солдаткам-бабам молодые монахи. Тяжелы, несокрушимы монастырские кованые ворота с тяжелым железным запором. Прославился монастырь веселыми похождениями монахов, которых духовные власти ссылали на покаяние в эту глухую обитель. Теперь в монастыре — музей и хозяйственный склад, а на опустевшем монастырском дворе пробивается между камнями веселая зеленая мурава. Темная фигура единственного уцелевшего монаха-скопца, отрекшегося от своего сана и оставшегося жить при музее, испуганной птицей метнулась за углом каменного дома…
В опустелом монастыре задерживаемся недолго. Солнце уже высоко, поднимается над дорогою легкая пыль. Дороги здесь вьются вдоль реки перелесками, полями — уводят в синюю зыблющуюся даль.
Большая темная туча растет за рекою. Мы наблюдаем, как надвигается с запада страшная туча, как клубятся, сивой грядою бегут впереди нее грозные клокастые облака. Застывший воздух тяжел и недвижен. Как бы стараясь подчеркнуть наступившую предгрозовую тишину, наперебой изо всех сил стрекочут кузнечики; еще настойчивее липнут к усталой лошади злые слепни. Отсвет пробившегося сквозь облака солнца янтарными бликами ложится на лица. Внезапно налетевший вихрь вдруг поднимает с дороги, несет в глаза пыль, отчаянно треплет, заворачивает на деревьях листву, играет гривою лошади с завязшими в ней репьями. Все громче, все грознее приближаются громовые раскаты. Смутное чувство забытого детского страха возникает в душе.
Первые капли дождя, смешиваясь с пылью, грузно падают на дорогу, на пыльные крылья тележки. Подгоняя лошадь, мы едем, пока позволяет дождь, потом, торопливо привязав к изгороди лошадь, скрываемся в лес под деревья. Макушки деревьев грозно качаются над нами, уныло скрипят. Беспрерывно одна за другою полыхают молнии, громыхает гром, с треском обрушиваются близкие удары, после которых еще сильнее вдруг припускает дождь.
Пережидая грозу, мы сидим долго в лесу под деревьями, потом, мокрые почти до костей, по прибитой дождем траве выходим на залитую водой дорогу. Потемневшая от дождя лошадь радостным ржаньем приветствует нас. Далеко-далеко за полями поднимаются сизые клубы дыма. Это горит деревенский сарай, зажженный прокатившейся грозою. Грозная темная туча медленно уходит. Все реже и реже полощут молнии, дальше и дальше громыхает гром. Впереди над дорогой, над умытой березовой рощей уже открылось высокое чистое небо, и — как бы ничего не было — по ясной его голубизне тихо плывут и плывут высокие легкие облака. Радостно зеленеет и пахнет роща, празднично, точно невесты, белеют стволы умытых берез. Поток мутной дождевой воды стремительно несется по дороге, обмывая вертящиеся ступицы колес.
Источник