Это выжимки бессонниц это свеч кривых нагар анализ

1. Творчество

Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки,—
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.

2.

Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.

3. Муза

Как и жить мне с этой обузой,
А еще называют Музой,
Говорят: «Ты с ней на лугу…»
Говорят: «Божественный лепет…»
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год ни гу-гу.

4. Поэт

Подумаешь, тоже работа,—
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое.

И чье-то веселое скерцо
В какие-то строки вложив,
Поклясться, что бедное сердце
Так стонет средь блещущих нив.

А после подслушать у леса,
У сосен, молчальниц на вид,
Пока дымовая завеса
Тумана повсюду стоит.

Налево беру и направо,
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой,
И все — у ночной тишины.

5. Читатель

Не должен быть очень несчастным
И, главное, скрытным. О нет!—
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.

И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло,
Лайм-лайта позорное пламя
Его заклеймило чело.

А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.

Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то беспомощно плачет
В какой-то назначенный час.

И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят,

За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной…
Так исповедь льется немая,
Беседы блаженнейший зной.

Наш век на земле быстротечен
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен —
Поэта неведомый друг.

6. Последнее стихотворение

Одно, словно кем-то встревоженный гром,
С дыханием жизни врывается в дом,
Смеется, у горла трепещет,
И кружится, и рукоплещет.

Другое, в полночной родясь тишине,
Не знаю, откуда крадется ко мне,
Из зеркала смотрит пустого
И что-то бормочет сурово.

А есть и такие: средь белого дня,
Как будто почти что не видя меня,
Струятся по белой бумаге,
Как чистый источник в овраге.

А вот еще: тайное бродит вокруг —
Не звук и не цвет, не цвет и не звук,—
Гранится, меняется, вьется,
А в руки живым не дается.

Но это!.. по капельке выпило кровь,
Как в юности злая дечонка — любовь,
И, мне не сказавши ни слова,
Безмолвием сделалось снова.

И я не знавала жесточе беды.
Ушло, и его протянулись следы
К какому-то крайнему краю,
А я без него… умираю.

7. Эпиграмма

Могла ли Биче, словно Дант, творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, боже, как их замолчать заставить!

8. Про стихи
Владимиру Нарбуту

Это — выжимки бессонниц,
Это — свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц
Первый утренний удар…

Это — теплый подоконник
Под черниговской луной,
Это — пчелы, это — донник,
Это — пыль, и мрак, и зной.

9. Осипу Мандельштаму

Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть —
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.
Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.
О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там,—
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу везет по волнам.
Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой,
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.
Это ключики от квартиры,
О которой теперь ни гугу…
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.

10.

Многое еще, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим:
То, что, бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счеты
С пламенем, и ветром, и водой…
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за утренней звездой.

Анализ цикла стихотворений «Тайны ремесла» Ахматовой

В «Тайнах ремесла» Анны Андреевны Ахматовой обнажено мировосприятие творческого человека, описаны законы и преемственность поэзии.

Цикл создавался с 1936 по 1960 год. Почти весь этот период поэтесса находится в забвении, опале. Большая часть этих лет проходит под знаком Фонтанного дома. Жизнь шла своим страшным чередом, сын поэтессы был не раз арестован, отправлен в лагеря. Только в конце 1950-х годов наметился какой-то просвет: вернулся сын, было позволено издать сборник. По жанру – исповедальная лирика о призвании, размер переменный: от пятистопного ямба «Творчества» до амфибрахия, ближе к финалу – вновь ямб и два хорея. Рифмовка, в основном, перекрестная, в «Последнем стихотворении» смежная. Название – почти оксюморон, высокое (поэзия) соседствует с низким (ремесленничество). В «Творчестве» фиксируются этапы рождения стиха, от «бездны шепотов и звонов» до «легких рифм» (кстати, пушкинский образ). Сам автор в этот момент пребывает в измененном состоянии, он слышит, «как растет трава», чует пушкинский «гад морских подводный ход». В ее стихах все «не так, как у людей». Дальше – афоризм про стихи «из сора». Импульсом служат простые вещи, но ведь они и есть самые настоящие. При взгляде на «одуванчик у забора» рождается нежность, затем она переливается в стихи. Причем о цветке в них может речи и не быть. С насмешкой развенчивается античный образ Музы. Она скорее похожа на припадок, который еще и невозможно предсказать.

В четвертой части возникает образ беспечного поэта, который музыку перекладывает в слова. Впрочем, эта легкость только кажущаяся. Сама же А. Ахматова ценит строгие открытия, подсказанные вечным молчанием ночи. Поэт становится голосом «всю жизнь промолчавшего подряд» читателя. Того, кто сам не может выразить себя на бумаге, но вступает в диалог с автором. Порой давно уже умершим. «Поэта неведомый друг» — как его продолженье в мире, времени, пространстве. Для самого автора стихи – как чудо, у каждого свой характер. Некоторые приходится брать измором («в руки не дается»). Последнее же стихотворение – неузнанное, несотворенное, кажется самой дорогой потерей в эту минуту. В «Эпиграмме» поэтесса поднимает рой вопросов. Здесь же – очередной афоризм («я научила женщин говорить…») с иронией. В финале – два посвящения. В. Нарбут – поэт, друг А. Ахматовой, погибший в лагере. Лихорадочность первой строфы противопоставлена земной романтике во второй. Впрочем, в античности образ пчел тесно связан и с даром поэзии, и со смертью. О. Мандельштам – ее любимый друг, единомышленник, также погибший в лагере. Эпитафия в ореоле античных и петербургских образов. Опять просторечное «ни гугу», Муза первых строф здесь сопрягается с квартирой. «Ремесло» остается тайной для самого поэта. Это стихи о времени, себе, разговор с тенями из прошлого (включая А. Пушкина), прощание, осмысление миссии художника слова в мире. Завершается цикл на жизнеутверждающей, мудрой ноте, устремленности в будущее. Эпитеты: незнакомые очи, блаженнейший зной. Метафоры (скажем, вся шестая часть цикла целиком). Сравнения: как клад, словно гром. Уменьшительные суффиксы: звоночки, ключики. Повторы, перечисления, анафоры, перемены ритма, интонации, лексики.

Стихи «Тайны ремесла» А. Ахматовой вошли в последнюю книгу поэтессы «Бег времени».

Начало здесь

14 апреля 1938 года погиб поэт Владимир Нарбут. Жизнь его оборвалась в колымских лагерях. Дата смерти совпала с днём его рождения. В тот день ему исполнилось пятьдесят.

Владимир Нарбут — один из шестёрки акмеистов, за которым признавала право на это звание сама Ахматова. Причём Нарбут, по убеждению Гумилёва, должен был стать наряду с Ахматовой самым значительным поэтом послесимволистской поры, однако им не стал. Много лет он находился в глубокой тени для читателей и исследователей. Хотя в то время был одной из самых заметных фигур в поэзии серебряного века.

Певец хохлацкого духа

Владимр Нарбут родился в 1888 году в коренной Украине — Черниговщине, близ древнего города Глухова («В Глухове» – позже назвал он свою книжку, что вызвало невольные ассоциации с городом Глуповым Щедрина), на хуторе, который так и назывался — Нарбутовка.   (Ныне Глуховский район, Сумская область, Украина).

Нарбутовка

Род был древним, его предки упоминаются в окружении гетмана Мазепы.

Закачусь в родные межи,
чтоб поплакать над собой,
над своей глухой, медвежьей,
чернозёмною судьбой.

Владимир Нарбут был вторым ребёнком в многодетной семье обедневшего помещика. Можно было бы сказать, что Гоголь склонился над его колыбелью.

Ведь в то время, когда родился В. Нарбут,  — мир хуторов близ Диканьки и «миргородов», полюбившийся нам из Гоголя, был, в сущности, ещё тем же или почти тем же.

Все эти брыли, ветряки, спиванья, гаданья, курганы, жнецы, бандуристы-слепцы, паны, русалки, ведьмы, ярмарки, всё это ещё было бытом — не литературным, живым.

Позже в своих книгах поэт развернёт картину украинского провинциального быта начала века.

«Хохлацкий дух», так гениально воспроизведённый в прозе Гоголя, до сих пор не имел представителя в русской лирике. Это место занял Нарбут.

Ой, левады песнопенныя
украинския земли!
Что мне Рим? И что мне Генуя?
И в Версале короли?

Сравним эту фотографию с описанием внешности поэта, сделанным В. Катаевым: «Худощавый, безусый, с католически голым, прекрасным, преступным лицом падшего ангела… В этом лице чудилось нечто католическое, может быть, униатское, и вместе с тем украинское, мелкопоместное».

Надежда Мандельштам в своих мемуарах писала: «Я любила Нарбута, — барчук, хохол, гетманский потомок, ослабевший отросток могучих и жестоких людей, он оставил кучу стихов, написанных по-русски, но пропитанных украинским духом».

Веет хутором гул. УкрАина.
Где же бунчук Мазепы,
волосом конским нечаянно
перевитый нелепо?..

Прощай, Украйна, до весны!
Ведь в череп города я еду,
И будут сны мои грозны,
Но я вернусь к тебе, как к деду.

Окончив с золотой медалью уездную Глуховскую гимназию, Владимир Нарбут со старшим братом Георгием (впоследствии ставшим известным художником), в 1906 году приезжает в Петербург и поступает в университет на факультет восточных языков.

Б. Кустодиев. Портрет Г. И. Нарбута. (брата поэта). 1914. Государственный Русский музей, СПб.

Глуховских школяров приютил в своём доме художник Николай Билибин. Здесь братья сразу вошли в мир высокой российской богемы. Уже в 1908 году Владимир стал публиковаться (это были стихи, рассказы, этнографические очерки о родной Малороссии), а в 1910 году выпустил первую книгу стихов, во многом ещё подражательную, но которую однако заметили и одобрили Брюсов и Гумилёв. 

В «неумелом, неловком, косолапом, спотыкающемся» стихотворце Сергей Городецкий увидел отголоски «настоящей живой поэзии».

Как быстро высыхают крыши.
Где буря? Солнце припекло!
Градиной вихрь на церкви вышиб —
под самым куполом — стекло.

Как будто выхватил проворно
остроконечную звезду —
метавший ледяные зерна,
гудевший в небе на лету.

Овсы — лохматы и корявы,
а рожью крытые поля:
здесь пересечены суставы;
коленцы каждого стебля!

Христос!  Я знаю, ты из храма
сурово смотришь на Илью:
как смел пустить он градом в раму
и тронуть скинию твою!

Но мне — прости меня, я болен,
я богохульствую, я лгу —
твоя раздробленная голень
на каждом чудится шагу.

(«После грозы», 1913)

Друзья-акмеисты

В то же время происходит сближение Владимира Нарбута с той группой молодых поэтов, которые, взбунтовавшись против мэтра символизма Вячеслава Иванова и его «Академии стиха», организовали свой «Цех поэтов», из которого в 1912 году выделились, заявив о новом направлении русской поэзии — акмеизме.

Это был бунт земного против зова в высь, утверждение плоти вместо отвлечённости, бескровности и безжизненности поэзии. Акмеисты превыше всего ставили юность, молодость («акмэ» в переводе — цветение, высшая степень расцвета). Это было не просто литературным течением – принципом отношения к миру, содружеством личностей, каждый из которых уже состоялся в литературе.

Друзьями Нарбута были Мандельштам, Гумилёв, Э. Багрицкий.
Когда Мандельштамы получили квартиру, Нарбут почти каждый вечер бывал у них. Сюда приезжала из Ленинграда Ахматова, жила на раскладушке в будущей ещё не оборудованной кухне.

Нарбут дразнил её: «Что вы валяетесь, как идолище, в своем капище?»  С тех пор  кухню все  стали называть капищем.
Позже Нарбут посвятил Ахматовой стихотворение:

Зачем ты говоришь раной,
алеющей так тревожно?
Искусственные румяна
и локон неосторожный.

Мы разно поем о чуде,
но голосом человечьим,
и, если дано нам будет,
себя мы увековечим.

Протянешь полную чашу,
а я — не руку, а лапу.
Увидим: ангелы пашут,
и в бочках вынуты кляпы…

В березах гниет кладбище,
и снятся поля иные…
Ужели бессмертия ищем
мы, тихие и земные?

И сыростию тумана
ужели смыть невозможно
с проклятой жизни румяна
и весь наш позор осторожный?

В этих строчках много ахматовского, слышится её голос — как эхо какого-то их разговора, что-то он стремился досказать ей в этом стихе.
Много лет спустя, уже после смерти Нарбута, Ахматова посвятит ему стихотворение, которое включит в свой цикл «Тайны ремесла»:

Это — выжимки бессонниц,
Это — свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц
Первый утренний удар…

Это — тёплый подоконник
Под черниговской луной,
Это — пчёлы, это — донник,
Это — пыль, и мрак, и зной. –

это тот ряд, что у неё ассоциировался с этим поэтом.

Поэзия Нарбута — нутряная, неотёсанная, грубоватая, про которую писали, что «одета не по-городскому, а по-деревенски», а всё же своеобразная красота и жизнь за всем этим чувствовалась. Ему удалось высказать своё, сочное, живое, неуклюжее, но подлинное.

«Аллилуйя»

Михаил Зенкевич  считал Нарбута своеобразной фигурой  среди акмеистов, занимающего там такое же место, как Хлебников среди футуристов.
На это место его поставила вторая книга — «Аллилуйя».

Правда, книга эта не вышла — была издана в апреле 1912 года тиражом в 100 экземпляров и тут же изъята цензурой за «богохульство» и «порнографию», и должна была быть сожжена как кощунственная по решению Святейшего Синода. В музее библиотеки им. Ленина есть экземпляр, хранящийся в шкафу с грифом «цензура». На одной из его страниц – пометка синим карандашом: «Книгу надо истребить!» — там, где было напечатано стихотворение «Пьяницы»:

Объедки огурцов, хрустевших на зубах,
бокатая бутыль сивухи синеватой
и перегар, каким комод-кабан пропах,—
бой-баба, баба-ночь, гульбою нас посватай!

Услонов-растопыр склещился полукруг,
и около стола, над холщовой простынью,
компания (сам-друг, сам-друг, и вновь сам-друг)
носы и шишки скул затушевала синью…

Рисуя низменные стороны провинциального быта, лихого бурсацкого мира, Нарбут сочно и смачно демонстрировал приёмы гоголевской сатиры и гротеска. Успевший прочитать сборник Брюсов оценил его как поиск «залихватского русского стиля». Многих подобный стиль шокировал. Вот как, например, рисовал поэт «Портрет человека»:

Мясистый нос, обрезком колбасы
нависший на мышастые усы,
проросший жилками (от ражей лени), —
похож был вельми на листок осенний.

Подстриженная сивая щетина,
из-под усов срывалась — в виде клина;
не дыней ли (спаси мя от греха!),
глянь, подавилась каждая щека!

В корявых, но мощных образах заключалось истинное противоядие против приторной слащавой красивости, насаждаемой в великосветских салонах. Это писалось в то самое время, когда Игорь Северянин, услаждая взыскательные вкусы публики, жеманничал в стихах: «В шумном платье муаровом, в  шумном платье муаровом Вы такая эстетная, Вы такая изячная!»

Поэзию же Нарбута «изячной» никак не назовёшь. Луна у него —  не «лимонная долька» или «рыжие кудри», как у Лорки, не «холодное золото» или «рыжий жеребёнок», как у Есенина, не традиционный образ как олицетворение всего неземного и возвышенного, у него это  — страшно сказать — скальпированный череп!

Луна, как голова, с которой
кровавый скальп содрал закат,
вохрой окрасила просторы
и замутила окна хат.

Или:

Пролетарий… Бьется в слове
Радость мира с желтой злобой.
И не розы – сгустки крови
Облепили гладкий глобус.

Или:

Мне не чернилом — кровью из артерий
писать стихи, как на себя донос!

Он любит шокировать всякими ужасами:

Зеленоватый, лёгкий и большой,
удавленник качается на ветке.

Любит писать на грани фола:

Бездействие не беспокоит:
не я ли (супостаты, прочь!) –
стремящийся сперматозоид
в мной возлелеянную ночь?

Однако несмотря на приказ «Истребить!», истреблена книга не была. Ее читали, знали, активно рецензировали.
Что же привлекло взоры к этой маленькой книжке (12 стихотворений), кроме самого факта конфискации? Прежде всего, ее индивидуальность, необычность, непохожесть. Дерзкая поэтика книги, как бы нарочито огрубленная лексика, синтаксис, ее метафорический лад, вернее «нелад», утяжеленная поступь стиха, неровное дыхание. Сильный, земляной, кряжистый словарь, малороссийские словечки, иногда нелепые рифмы… Шокировало то, что книга была напечатана церковно-славянским шрифтом, заимствованным из Псалтыри начала XVIII века, однако стихи, набранные им, были вызывающе грубы, богохульны и антиэстетичны.
Однако мэтр и лидер акмеизма Н. Гумилёв увидел в этой книге Нарбута главное — полемический выпад против эстетизма первого поколения русских модернистов.

«Их стихи, – писал он, – пестрели красивыми, часто бессодержательными словами. Михаил Зенкевич и еще больше Владимир Нарбут возненавидели не только бессодержательные, красивые слова, но и все красивые слова, не только шаблонное изящество, но и всякое вообще. Их внимание привлекло все подлинно отверженное: слизь, грязь и копоть мира. Но там, где Зенкевич смягчает бесстыдную реальность своих образов дымкой отдаленных времен или отдаленных стран, Вл. Нарбут последователен до конца, хотя, может быть, и не без озорства…».
Да, озорства ему было не занимать. Вот, например, стихотворение «Лихая тварь», где речь идёт о ведьме-оборотне, растленной лесовиком:

Крепко ломит в пояснице,
тычет шилом в правый бок:
лесовик кургузый снится
верткой девке – лоб намок.

· · · · · · · · · · · · · · ·
Ох, кабы не зачастила
по грибы да шляться в лес, –
не прилез бы он, постылый,
полузверь и полубес;

не прижал бы, не облапил,
на постель не поволок.
Поцелует – серый пепел
покрывает смуги щек…

· · · · · · · · · · · · ·
Кошка горбится, мяучит,
ежась, прыскает, шипит…
А перину пучит, пучит,
трет бутылками копыт.

Лапой груди выжимает,
словно яблоки на квас,
и от губ не отымает
губ прилипчивых карась.

Подчёркнутая натуралистичность, даже физиологичность образов у Нарбута не оттолкнули  Мандельштама, который писал, что в тексте нарбутовских стихов проступает «божественная физиология, бесконечная сложность нашего темного организма».
Однако и «божественная физиология», и «богохульство» дорого стоили Нарбуту: его исключили из университета. Хотя учёба, видимо, не стояла на первом плане у поэта, который за шесть лет сменил три факультета. Спасаясь от судебного преследования за крамольную книгу, он, при содействии Гумилёва, присоединяется к пятимесячной этнографической экспедиции в Абиссинию, где вместе с Гумилёвым охотится на львов и носорогов.

Н. Гумилёв с проводниками у палатки

Рисунки  Н. Гумилёва

Однако при всей близости взглядов и интересов, в стихах Нарбута об Африке проявилась его непохожесть на товарища по «Цеху»: его острый хохлацкий взгляд  увидел совсем другие черты, нежели экзотик Гумилев, — например, прокаженных, которые у него

Сидят на грудах обгорелых,
просовывая из рубашки,
узлами пальцев омертвелых
так тонко слизанные чашки.

Вскоре в связи с амнистией по поводу 300-летия дома Романовых Нарбут получает возможность возвращения в столицу. В феврале 1913 года у него выходит ещё одна миниатюрная книжечка «Любовь и любовь», состоящая лишь из двух стихотворений, столь же дерзкая, что и предыдущая «Аллилуйя».

Щемящая нежность

***
Обвиняемый усат и брав
(мы других в герои не желаем).
Бесполезно спорить с Менелаем:
прав он был, воюя, иль не прав.

Но любовь играет той же дамой
(бархатная, сметливая крыса) –
От широколапого Адама
до крылатоногого Париса.

Что ж дурного, если вдруг она
и в мою щеку вдавила зубки:
так свежи и так душисты юбки,
яблоком накатана луна.

Охраняют, заливаясь лаем,
кобели домок за частоколом.
(Бесполезно спорить с Менелаем,
тяжбою грозящим протоколом.)

Ты не бойся яблочных часов,
в кои плоть не ведает раздора:
сыростью напитанная штора
да табачный запах от усов.

Опадает холодок на плечи
голые. Усатый молодчина,
лишь теперь я понял, в чём причина
суматохи нашей человечьей.

Лишь теперь я понял: никогда
нам не надо превращаться в кремний.
Пусть – вперёд и взад стегает время,
собирает круглые года;

Пусть течёт густая (до колена)
судорога, вьётся лай собачий.
Ева ты моя, моя Елена,
что ты в жертве ценишь наипаче?

Выпяченные — на, бери! – соски?
Виевы ли веки или губы?
Иль в пахах архангеловы трубы,
взятые в утробные тиски?

Мы поймали то, что днём ловили,
и любовь попробует свой рашпиль
не однажды, как и когти филин –
смерть на яблоке двуполой тяжбы.

Любовная лирика Нарбута этих лет отличается всё той же нетрадиционностью, тяжеловесностью, тем же образным напором, интенсивностью красок. Вот строки из стихотворения «Ночь»:

А ты раскинулась на ложе-
Ненасытимая любовь!
И росное чело тревожит
Пером отброшенная бровь.

По волосам, густым, как деготь,
Стекает, вздрагивая, лень —
На грудь, на виноградный ноготь,
На чаши лунные колен.

Под вычерпнутой с детства ямкой
Пылающего рта разрез…
За белою, за сонной самкой,
Самец, гонись в трущобный лес!

И, не натягивая лука,
Под куст добычу волоки,
Чтоб мутная, хмельная мука
Четыре выжала руки.

Лишь одно стихотворение выбивается у него из общего ряда своим тихим лиризмом, целомудренной трепетностью, пожалуй, лучшее из его лирики, посвящённое соседке Нарбутов по имению Ольге Карпеко-Глевасской:

О бархатная радуга бровей!
Озерные русалочьи глаза!
В черемухе пьянеет соловей,
И светит полумесяц меж ветвей,
Но никому Весну не рассказать.

Забуду ли прилежный завиток
Еще не зацелованных волос,
В разрезе платья вянущий цветок
И от руки душистый теплый ток,
И все, что так мучительно сбылось?..

Какая горечь, жалоба в словах
О жизни, безвозвратно прожитой!
О прошлое! Я твой целую прах!
Баюкай, вечер, и меня в ветвях
И соловьиною лелей мечтой.

Забуду ли в передразлучный день
Тебя и вас, озерные глаза?
Я буду всюду с вами, словно тень,
Хоть не