Это бред это сон это снится

– Ой, – громко воскликнула Оля и села в кровати. В явь – уютную полутёмную комнату, спящего рядом мужа – верилось с трудом. Сон не хотел отпускать.

Спустя несколько секунд она ощупала свою руку и потрогала за плечо Николая. Он сонно заморгал:

– Что, что случилось?

– Сон страшный.

– Страшный… Какой? – он говорил, не открывая глаз.

– Очень страшный. Я даже думала, что всё не во сне, а в жизни – и проснулась.

Он повернулся и притянул её к себе.

– Ну не бойся. Больше не приснится. Спи.

Он вспомнил о сне только за утренним кофе.

– Кстати, что это тебя там ночью напугало?

Чашка в её руке дернулась.

– О! Я как раз хотела тебе рассказать!..

– Да…

– Представляешь! – Олины глаза горели. – Вроде как мы все сдаём кровь из вены. Там квартира такая; вместо дверей проёмы, а в середине медицинская кушетка. И врач со шприцами.

“Бред какой; кровь…” – подумал Николай.

– И он подходит ко мне…

– Кто?

– Врач. И говорит – не бойтесь, это не больно. Жгутом руку перетянул, вены проявились. Я сижу. И вдруг он как воткнёт шприц – и не попал в вену, – она говорила всё громче и быстрее, – или куда-то не туда попал, и как брызнет кровь – фонтаном – на него, на потолок, на стены. Он кричит. Игла там застряла. Я тоже кричу, а кровь – фонтаном, и не останавливается, и как из крана на пол льётся. Мне так страшно стало. Она всё льётся… Я проснулась, так обрадовалась, что это сон. Так страшно. Тебя потрогала, что ты живой… Ох…

– Это бред, – задумчиво сказал Николай.

– Главное, она брызжет, а мне совсем не больно.

Николай двинулся в прихожую.

– Совсем?

– Совершенно, всё заливает, – а не больно.

– Может, кровь не твоя?

– Не знаю, – она пожала плечами.

– Типично фрейдистские штучки, – Николай улыбнулся и пожал ей руку. – Всё, пока.

– Давай, – невесело сказала она.

По дороге на работу Олина история не шла у него из головы. Они любили рассказывать друг другу сны, рыться в сонниках, выстраивать психоаналитические заключения. Но Николай чувствовал, что в этом случае его волнует что-то другое. Образ неиссякаемого источника живо вставал перед ним, загадочным образом вписываясь в картину мира, где из ничего – либо по чьей-то воле, либо от случайно сложившейся комбинации частиц – возникает нечто – и растёт, растёт – расширяясь, словно вселенная. “Большой взрыв, – мелькнуло у него в голове. – Вселенная; иголка, не попавшая в вену”.

Сидя за рабочим столом и перекладывая никому не нужные бумажки, он продолжал размышлять. Говорят, если в оконном стекле правильно выбрать точку и ткнуть в неё спичкой – стекло разлетится на тысячи осколков. Лёгкое прикосновение – не более. Но точка…

“У неё потрясающая интуиция. Особенно во сне… Точка, точка…”

По дороге домой он купил шприц.

“Она показывала на левую руку. На сгиб локтя”.

Стояла ранняя весна. Было сыро, и небо плакало нескончаемым дождем.

“В конце концов, всё можно свести к шутке. Пусть и глупой”.

Он проснулся как ребёнок в предвкушении недозволенной, но манящей шалости. Ольга тихо посапывала во сне. Шприц был маленький и стерильный. Он осторожно высвободил её руку из-под одеяла и попытался пережать кровообращение выше локтя, но она заворочалась, и он побоялся её разбудить.

“В конце концов, вена тут ни при чём. Либо эта точка есть, либо я схожу с ума”.

В глубине души он чувствовал, что второе предположение гораздо ближе к истине.

Он долго примеривался, а затем, чуть не зажмурившись, неглубоко ввёл иглу под кожу.

Кровь мгновенно с жутким напором ударила в противоположную стену, окатив Николая тёплой, чуть липкой волной. Они закричали одновременно. Шприц болтался в руке, и выхватить его не было никакой возможности. Через несколько секунд уже все стены, потолок, книжные полки были в крови. Ольга вскочила и металась по комнате, далеко отставив руку со шприцем. Николай сидел на кровати и орал от ужаса, его трясла мелкая дрожь. Вдруг, то ли взяв себя в руки, то ли в полном изнеможении Ольга села в кресло, ножки которого уже на несколько сантиметров стояли в крови, и исхитрилась вырвать из руки шприц. Поток, исходящий из маленькой ранки, широким лучом бил во все стороны, быстро наполняя всю комнату. Она взглянула на мужа и увидела, как в его глазах ужас сменялся восторгом.

В дверь позвонили.
– Снизу? – спросил он.

Текущий рейтинг: 46/100 (На основе 16 мнений)

Это бред! Это сон! Это снится!

Это юности сладкий обман!

Это лучшая в книге страница,

Начинавшая жизни роман!

Николай стоит перед алтарем на коленях, склонив голову. Он чувствует на себе взгляд — нет, не так, не в прямом смысле. Словно бы его видят те, кому доступно больше, чем земное существование — и он не чувствует себя оставленным.

Богородица смотрит на него глазами, знающими смерть.

Поэтому Коля не просит — он спрашивает. Сам еще не может понять, что именно, в горячем юношеском сердце все перемешано, в клубок разноцветный запутано — и как теперь вытянуть из него мысль?

Но ему нужно понять. Нужно определить, отчего так волнуется сердце. Оттого ли?..

Богородица молчит. Она слушает. Она знает, что ему нужно — ей все знания мира доступны с тех пор, как явным стало то, что ее сын на смерть пойдет. Но она ждет.

Коля поднимает голову. Мысль птицей летит к куполу, звенит в унисон с колоколами, чистой трелью разливается в округе, разбудив всех, кто еще спит в этот поздний час.

Мысль обретает слово.

И тогда Коля чувствует, что его понимают. Его принимают. В этот миг, переполненный любовью и гармонией, он спокоен.

Его тянут за волосы. Больно. Привычно.

Всем нравятся его кудри, которые Николь по часу в порядок приводит. (Да, именно Николь — не Николай и даже не Коля, ему и имя теперь другое выдали.) Нравится зарываться в них пальцами, удерживать за них, притягивать, пока он давится и задыхается; нравится дергать резко, чтобы Николь послушно голову запрокинул.

Когда-то он любил свои волосы. Когда еще были мягкие прикосновения и солнечные поцелуи. Теперь ему бритвой острой хочется провести по черепу, быстрыми неровными движениями ронять локоны, и чтобы неаккуратные царапины покрыли бритую голову.

Его тянут за волосы — и Николь отклоняется. Хватает губами чужие пальцы, проводит по ним языком. Механически, но даря прекрасную иллюзию жара. Они любят, когда он послушный, когда он отзывчивый.

Они любят, когда он стонет. Когда им кажется, что ему приятно, распятому на простынях, растрепанному, разбитому, пока в него вбивается, тяжело дыша, очередной незнакомец. Они не чувствуют себя виноватыми, если ему

тоже

нравится.

Тяжелее всего, когда он ощущает это — грубое удовольствие, расходящееся по телу, пока его прижимают к постели, пока рука сжимается на его горле, перекрывая воздух, пока пальцами он судорожно сжимает простыни. Пока его быстрыми движениями доводят до разрядки. После этого Николь чувствует только отвращение и лихорадочно оттирает с тела все видимые и невидимые следы.

Если тебе больно — ты можешь быть мучеником. Так — нет.

Но он сопротивляется. Они могли забрать его тело, но душу им Николай ни за что не отдаст.

Павел Пестель. Из обедневшего дворянского рода. Кадет Павловского военного училища, один из лучших на курсе. Однажды едва не исключен, но за что — мутная история. Вот то, что Коле удалось вызнать.

(Да и сам Павел не скрывал.)

А еще Павел Пестель — это не застегнутая на верхние пуговицы рубаха, это съехавшие подтяжки, это растрепанные ветром волосы, это привычно зажатая в зубах травинка. Это редкая смешинка в глазах, широкая улыбка человека, не привыкшего к радости.

Коля до сих пор помнит, как они встретились впервые. У набережной, где мальчишки из гимназии кидали камни, считая блинчики, а Коля, не самый старший, но самый разумный из них, уже жалел, что увязался с компанией брата. Услышав смешок, Коля поднял глаза, чтобы встретиться взглядом с коренастым парнем в форме, стоящим чуть выше на ступеньках и приложившим ладонь к глазам. И чтобы усмехнуться в ответ, поняв без слов.

Они сходятся. Не характерами, не мнениями, но чем-то внутренним, неуловимым, что не позволяет отпустить, отчего они продолжают тянуться друг к другу — во многом вопреки.

Павел — кадет, и отглаженная форма подчеркивает его острые скулы. Его сведенные брови. Его глаза, сощуренные так, будто он в сердце Коли что-то выискивает.

А Коля — только гимназист. И он мечтает, не зная даже, о форме или о человеке. Не понимая, смотрит он на яркие, красные с золотом, эполеты или же на мышцы, перекатывающиеся под мундиром.

Коле шестнадцать, когда он понимает, что пропал.

Павел ждет его субботним днем у церкви — на неделе из училища не вырваться — и провожает до дома: старый их непонятный ритуал. Яблони отчаянно цветут на тихих улочках, наполняя город сладковатым запахом. А они чуть не устраивают перепалку, когда Павел говорит о революционной пропаганде в училище.

Он хоть понимает, кому это рассказывает? Тезке императора нынешнего — разве что отчеством не совпали — и дальнему родственнику. Коля вспыхивает, как спичка, с жаром Паше возражая, не умея еще по юности свои порывы контролировать.

Пашины глаза горят заревом закатным, и вся жизнь Колина в них сгорает.

Вопреки всему Коля влюблен. Вот оно слово, что нашлось наконец, нитью выпуталось из клубка. Только что теперь с этой нитью делать — обернуть вокруг шеи?

Николь укладывает волосы — локон за локоном. Бесполезное занятие, после первого же посетителя они опять превратятся в нечесанную копну, но это успокаивает. Методичность процесса. Размеренность. Немногое в его жизни осталось по-прежнему упорядоченным.

Однажды Николай позволил другому нарушить свой порядок, внести коррективы в четко выстроенный мир — и куда это его привело?

Николь хватается за осколки прежнего, разрезая руки в кровь. Цепляясь окровавленными дрожащими пальцами, не дает им ускользнуть.

Он смотрит в зеркало — проводит опознание. Осталось ли в нем хоть что-то от сверкающего мальчишки? От того, кто жить мечтал и в силы свои верил? Хоть немного, может, прищур глаз или изгиб брови, а может, та нелюбимая им россыпь едва заметных веснушек?

Николь видит пустоту. Бледная, словно мелом выбеленная кожа — даже белил не нужно. Выцветшие глаза — словно всю их звенящую синь накрыло мутным стеклом. Николь медленно подводит их углем. Потом сотрется, размажется — от невольных слез. Ничего.

Губы дрожат. Николь подводит и их: помадой, очень близкой к красному, но не настолько, чтобы отшатнуться, как от вида крови. На приоткрытые губы помада ложится легко. Привычно. Тому, кто остался в прошлой жизни, понравилось бы.

Николь отстраняется от зеркала. Ничего нового он в беспощадно правдивом отражении уже не увидит. На тесную комнатку, выделенную ему и обклеенную пошлыми, под бархат обоями, он тоже не смотрит. Он склоняется, дугой выгибая спину, на которой теперь можно пересчитать каждый позвонок, и аккуратно, боясь порвать, натягивает черные шелковые чулки. Ему их рвать нельзя. Им — можно.

Застегивает бордовые лакированные туфли. Кожа на ощупь приятная. А на каблуках он быстро научился стоять, пусть это и мало ему пригодилось. На коленях он стоит чаще.

Через голову надевает короткую плиссированную юбку, застегнув ее на мелкую неудобную пуговицу. Заправляет в нее белую хлопковую рубашку — верхние пуговицы никогда не застегиваются. Закрепляет черные потертые подтяжки. Привычно оттягивает их, чтобы они едва заметной болью отозвались на плечах.

Он готов.

Это никогда не закончится.

Коле семнадцать, когда он понимает, что счастлив. 

Сирень в Петербурге расцветает поразительно рано, с приходом мая. Паша долго и с завидным упорством ищет цветки с пятью лепестками, но затем сдается и, аккуратно отломив несколько ветвей, протягивает получившийся букет Коле, уставшему ждать окончания его поисков. Коля… не знает, как реагировать. Коле страшно. Страшно поверить, страшно лишним движением разрушить хрупкую связь, что между ними протянулась.

Коля принимает букет и обнимает Пашу, наклонившись слегка, чтобы подбородок на плечо положить — перерос его уже. Одной рукой Коля держит букет подальше от объятий, чтобы не помять, а вот Паша, не скованный ничем, обеими руками его к себе прижимает и молчит, тихо в ухо дышит. 

Они стоят в тени ограды Колиного поместья, никем не замеченные, а в Пашиных волосах россыпь сиреневых цветочков — он едва ли ни с головою в куст залез, и Коля, отстранившись, поправляет один, готовый слететь. Не сумел удержаться.

Паша ловит его руку. Пальцами по запястью нежно проводит. Сжимает вечно холодную ладонь в своих руках, отогревает, как солнце.

— Ты знаешь, что ты делаешь? — спрашивает.

Коля не знает. Не может признать.

— Да, — хрипло говорит он. И Паша прижимается к его губам своими — легко, невесомо почти. И улыбается в поцелуй.

А на следующее утро Коля просыпается от стука в окно — и за стеклом Паша, неизвестно как пробравшийся к поместью. Стоит, держа в одной руке корзинку, а другой машет, улыбается, не скрывая хитринки. Коля лишь радуется тому, что его спальня на первом этаже, и Паше не пришлось никуда взбираться.

Они сидят на большой садовой качели, окруженной елями, что на целые поколения старше их. Коля, сбросив сандалии, с ногами забирается на качель и зубами впивается в свежие булочки, что принес Паша, а тот, отталкиваясь одной ногой от земли, качает их.

Коля устраивается удобнее: головой укладывается Паше на колени, и он, тревожа Колю, лишь чтобы вновь оттолкнуться от земли, рукой зарывается в его волосы, гладит легко. А еще кончиками пальцев невесомо касается ресниц — Коля жмурится и улыбается. 

Через еловые ветви пробивается солнце. Паша раскачивает их, и кажется, что полет качелей никогда не прекратится. Что так будет всегда: свежий ветер, поцелуи и крепкие загрубевшие руки, способные на ласку.

Коле восемнадцать, когда все рушится.

Он ведь всегда знал, что с Пестелем опасно быть рядом. Что тот слишком с эсерами завязан, что добром это не закончится. Ни для одного из них. Что Коля, как бы ни противился его идеям, вместе с ним на дно пойдет, если не предпримет ничего. Он бездействовал. Не мог ничего изменить. И поплатился.

Все прекрасно понимали, кто Пестель такой. И не делали ничего лишь потому, что повода не было. Все — и Колины матушка с братом тоже. Не знали лишь, к кому Коля вглубь сада бегает.

До поры до времени.

Вместе с Павловыми листовками всплыли и их отношения — запрятанные глубже, чем агитки в ящике с двойным дном. Те, что постыдными виделись. Мерзкими. Уродливыми.

(Те, что Коле давали силы жить.)

И замяли бы все, пожурили бы ребенка, отбившегося от рук, запретили бы видеться и переписываться — нередкая практика — но уж слишком громкий скандал, слишком сильный удар по репутации Романовых.

Поэтому все иначе.

Павла — в ссылку. Колю — прочь из дома.

И он оказался один посреди города, который мог бы проглотить его и не подавиться, выплюнуть обглоданный скелет в один из каналов.

Он был беспомощен, не умел еще ничего, испуган был, а о внутренней жизни города знал лишь по сплетням гимназистов. И он сделал то, что мог.

Дорога, которая привела его в темную затхлую комнатку, не была извилистой. Это был поворот по ошибке, за которую пришло время расплатиться. Хотя платили теперь ему.

Платили, пока он день за днем растрачивал себя, вздох за вздохом отдавал все, что у него осталось.

Сидя спиной к двери, сгорбившись, Коля понимает, что, возможно, это последний день. Что он уже слишком много отдал, что душа истончилась настолько, что меж просвечивающих ребер не удерживается.

Он слышит неловкое покашливание, и фигура за спиной сдвигается, отбрасывая на него тень. Коля оборачивается.

Он еще не видит лица. Еще не видит растрепанных волос, темнеющих глаз, пухлых губ.

Но эти руки он не перепутал бы ни с чьими.

Коля сдается.