Я влюбилась в него как проваливаются в сон виноваты звезды

В собрание вошли цитаты и фразы из фильма «Виноваты звёзды»:

Я хочу сказать, что наступит время, когда мы все умрём. Жизнь была до людей, будет она и после. Это может случиться завтра, а может и через миллион лет. И, когда мы умрём, некому будет помнить о Клеопатре или Мохаммеде Али, или о Моцарте, не говоря уже о нас. Забвение неизбежно.

Я не зажигаю. Это метафора. Ты вставляешь вещь, которая убивает, между зубов, но не даешь возможности убить тебя. Метафора…

Я тебе благодарна за нашу маленькую бесконечность.

Бог хочет видеть людей счастливыми. Где есть надежда, там есть жизнь.

Я попробовал представить себе мир без нас, какой же бессмысленный это будет мир.

В буклетах и на сайтах депрессию всегда называют побочным эффектом рака. Но депрессия — это не побочный эффект рака, она — побочный эффект умирания. И именно это со мной происходит.

Берегите в себе человека.

В этом мире мы не можем выбирать будет на больно или нет,но мы можем выбрать того кто причинит нам эту боль.

Я люблю тебя. Знаю, любовь — это лишь крик в пустоту, и забвение неизбежно. Что мы все обречены, и что однажды все наши труды обратятся в прах. Знаю, что Солнце поглотит нашу Землю. Но я влюблён в тебя.

Вообще смотреть косо — основное занятие звезд.

Я дала боли девять баллов, не потому что была храброй, я присвоила ей девять баллов, потому что я берегла на будущее свою десятку.

Вселенная хочет, чтобы ее заметили.

Я влюбилась в него так же, как люди засыпают. Сперва медленно, а потом вдруг сразу.

Депрессия — это побочный эффект умирания

Это метафора, понимаешь: ты зажимаешь орудие убийства прямо у себя между зубами, но не даёшь ему силы убить тебя.

Знаете, мы может и выглядим не очень, но у нас на троих пять ног, четыре глаза и две с половиной пары рабочих легких. Еще у нас есть две дюжины яиц, так что на Вашем месте я бы зашел внутрь.

Хуже, чем умирать от рака, только иметь ребенка, умирающего от рака.

Знаешь, иногда люди не понимают, что обещают, обещая.

Уж лучше полюбить и потерять, чем знать, что никогда не полюблю.

Иисус наш друг, он избавит нас от мук.

Ты слышишь? Я знаю что когда-нибудь Солнце поглотит Землю, но я влюблен в тебя.. Извини..

Когда ученые из будущего придут ко мне и предложат мне новые электронные глаза, я пошлю этих ученых куда подальше, так как не хочу видеть этот мир без тебя, не хочу, я не хочу видеть мир без Огастуса Уотерса… а потом, выпендрившись, я вставлю себе электронные глаза, потому что это очень круто.

Ты настолько самодостаточна, что понятия не имеешь, насколько ты уникальна.

Мир не фабрика по исполнению желаний.

Ты говоришь, ты не особенный, потому что о тебе не знает мир, но это же оскорбление для меня. Я о тебе знаю.

Мы не можем избежать страданий в этом мире, но мы можем выбрать того, кто причинит нам боль. Я своим выбором доволен, надеюсь, что она тоже.

Ребят, вы такие милые, меня тошнит от вас!

От того, что ты держишь меня на расстояние, меня влечет к тебе не меньше.

Похороны для живых. Мертвым они не к чему.

Некоторые бесконечности больше других бесконечностей.

Пытайся сохранить счастье внутри себя, находить красоту вокруг себя и будь счастлива.

Попытки спасти меня от тебя обречены на провал.

Пока он читал, я влюбилась — так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу.

Настоящая любовь рождается в трудные времена. И только пройдя через боль и страдания, можно по-настоящему оценить счастье.

Похороны не для мёртвых. Они для живых.

Одни бесконечности больше других бесконечностей. Спасибо тебе за нашу…

Нам не приходится выбирать, причинят нам в этой жизни боль или нет. Зато можно выбрать, кто это сделает… Я своим выбором доволен.

Только теперь, когда я сама любила гранату, до меня дошла ослиная глупость попытки спасти других от моей неминуемой и скорой дефрагментации: я не могу разлюбить Огастуса Уотерса. И не хочу.

Мир пустой без тебя.

Ты дал мне вечность за считанные дни. Спасибо тебе.

Любишь радугу — люби и дождь.

Ты подарил мне бесконечность за несколько дней. И за это тебе спасибо

К сожалению, мир — не фабрика по исполнению желаний.

Ты так стараешься быть собой, что даже не догадываешься, на сколько ты уникальна.

И пусть те, к кому тянется душа всегда будут рядом..

Хуже заболевания раком может быть только если твой ребёнок умирает от рака.

Знаете, что сказал сам Переньон после того, как изобрел шампанское? «Скорее все ко мне, я пробую вкус звезд».

Чувства должны пировать, пока ест голод, да и вообще…

Если любишь радугу, надо любить и дождь.

Я бы хотел, чтобы это ризотто было девушкой, я бы отвез ее в Вегас и женился.

Горе нас не меняет, оно раскрывает нашу суть.

Я влюблен в тебя, а у меня не в обычае лишать себя простой радости говорить правду.

Время меняется, люди меняются, а жизнь… остается жизнью.

Я держал ее руки в своих. И я попробовал представить себе мир без нас.

Ваша дочь совершила ужасный поступок. Мы пришли с жаждой мести.

Я на американских горках, и мой поезд едет только вверх.

В реальности в наших гороскопах почти сплошь ошибки.

Я не расскажу вам об этом, потому что, как каждая настоящая любовь, наша умрет вместе с нами.

Боль требует, чтобы её испытали.

Я считаю, у нас все-таки есть выбор в этом мире — например, как рассказывать несмешные истории. Нашу мы превратили в юмореску.

Бесстрашие будет нашим секретным оружием.

Я хороший человек, но дерьмовый писатель. Вы дерьмовый человек, но отличный писатель.

А я бы не возражал, Хейзел Грейс. Большая честь ходить с сердцем, разбитым тобой.

В подборку вошли крылатые фразы и цитаты из фильма «Виноваты звёзды»  (The Fault in Our Stars) — американская мелодрама от режиссёра Джоша Буна по роману Джона Грина.

— Мама, — позвала я. Я говорила негромко, но мне и не нужно было — она всегда наготове.

Мама просунула голову в дверь:

— Ты в порядке, деточка?

— Можешь сейчас позвонить доктору Марии и спросить, убьет ли меня трансконтинентальный перелет?

Глава 8

Двумя днями позже у нас состоялось расширенное заседание раковой коллегии. Время от времени группа врачей, социальных работников, физиотерапевтов и кого-там-еще собиралась за большим столом в конференц-зале и обсуждала мою ситуацию (не с Огастусом Уотерсом и не с Амстердамом. С раком).

Вела заседание доктор Мария. Когда я вошла, она меня обняла. Она любит обниматься.

Я чувствовала себя вроде получше. После ночного сна на ИВЛ легкие казались почти нормальными, хотя я, собственно говоря, уже не помню, каково это — иметь нормальные легкие.

Собравшись, все устроили большое представление: вдумчиво листали свои бумаги и всячески делали вид, что там содержится вся информация обо мне. Затем доктор Мария сказала:

— Хорошая новость в том, что фаланксифор продолжает сдерживать рост метастазов, но у нас возникли серьезные проблемы со скоплением жидкости в легких. Вопрос в том, как нам продолжать?

На этом она взглянула на меня, словно ожидая ответа.

— Хм, — сказала я. — Мне кажется, я не самый квалифицированный специалист в этой комнате, чтобы отвечать на такой вопрос.

Она улыбнулась:

— Верно, я ждала ответа от доктора Саймонса. Доктор Саймонс?

Это был второй онколог какой-то там специализации.

— На примере других пациентов мы знаем, что большинство опухолей в конце концов находит способ расти, несмотря на фаланксифор, но будь они причиной скопления экссудата, мы бы увидели при сканировании рост метастазов, а мы его не обнаружили. Значит, причина пока не в этом.

«Пока», — отметила я.

Доктор Саймонс постукивал по столу указательным пальцем.

— Возникло мнение, что фаланксифор провоцирует отек, но мы столкнемся с более серьезными проблемами, если от него откажемся.

Доктор Мария добавила:

— Нам почти не известны последствия употребления фаланксифора. Очень немногие принимают его так долго, как ты.

— Значит, мы ничего не будем делать?

— Мы будем продолжать курс фаланксифора и чаще дренировать твои легкие. Нужно стараться предупреждать отек. — Меня вдруг отчего-то затошнило, я даже испугалась, что вырвет. Мне отвратительны заседания раковой коллегии вообще, а это в частности я возненавидела особенно сильно. — Рак у тебя не проходит, Хейзел, но мы видели пациентов с твоей степенью опухолей, которые жили долгое время. — (Я не спросила, что она разумеет под долгим временем. Я уже делала эту ошибку.) — Я знаю, что сразу после интенсивной терапии тебе может показаться, что это не так, но скопление жидкости, по крайней мере сейчас, контролировать можно.

— А нельзя пересадить мне легкие? — спросила я.

Доктор Мария поджала губы.

— К сожалению, тебя не признают подходящим реципиентом, — ответила она. Я поняла. Бесполезно тратить хорошие легкие на безнадежный случай. Я кивнула, стараясь не подать виду, что услышанное меня задело. Папа тихо заплакал. Я не оглядывалась, но довольно долго никто ничего не говорил, поэтому его всхлипы и икота были единственными звуками в комнате.

Мне страшно не хотелось его огорчать. Обычно я об этом забывала, но беспощадная правда в следующем: родители, может, и счастливы, что я у них есть, но я — альфа и омега их страданий.

Незадолго до Чуда, когда я лежала в интенсивной терапии и все шло к тому, что я сыграю в ящик, а мама повторяла: «Не стыдно и сдаться», и я старалась сдаться, но легкие продолжали требовать воздуха, мама прорыдала папе в грудь то, о чем я до сих пор жалею, что расслышала, и, надеюсь, мама никогда об этом не узнает. Она сказала: «Теперь меня никто не назовет мамой!» Это задело меня за живое.

Я невольно думала об этом до конца заседания раковой коллегии, не в силах забыть, как она это сказала: словно ее жизнь уже никогда не будет нормальной, а это значило, что, пожалуй, и не будет.

В общем, в итоге мы решили все продолжать, как раньше, только чаще дренировать легкие. Я спросила, можно ли мне съездить в Амстердам, на что доктор Саймонс откровенно засмеялся, но доктор Мария возразила:

— А почему нет?

Доктор Саймонс с нажимом переспросил:

— Почему нет?

А доктор Мария ответила:

— Да, я не вижу причин, почему бы и нет. В самолетах есть кислород, в конце концов.

Доктор Саймонс сказал:

— Они что, повезут аппарат для ИВЛ через таможенный контроль?

А доктор Мария ответила:

— Да, или там будут ее с ним ждать.

— Подвергать пациентку — одну из самых перспективных в выборке с фаланксифором — восьмичасовому полету при отсутствии врачей, досконально знающих ее случай? Это рецепт катастрофы.

Доктор Мария пожала плечами.

— Это несколько повысит риск, — признала она, но тут же повернулась ко мне и добавила: — Но это твоя жизнь.

Да только вот не совсем. По дороге домой родители договорились: я не поеду в Амстердам, пока медики не вынесут вердикт, что это безопасно.

Вечером позвонил Огастус. Я уже была в постели — теперь я ложилась спать сразу после ужина, — подпертая десятком подушек с Блуи на подмогу и с ноутбуком на коленях.

Взяв трубку, я произнесла:

— Плохие новости.

Он сказал:

— Черт, какие?

— Не могу лететь в Амстердам. Один из врачей заявил, что это плохая идея.

Огастус секунду молчал.

— Боже, — прошептал он, — надо было просто оплатить поездку самому. Забрать тебя в Амстердам прямо от Сексуальных костей.

— Тогда почти фатальная деоксигенация случилась бы у меня в Амстердаме, и тело отправили бы домой в багажном отсеке, — возразила я.

— Возможно, — признал он. — Но до этого мой широкий романтический жест обязательно был бы вознагражден хорошим сексом.

Я так смеялась, что почувствовала место, где в боку стоял дренаж.

— Ты смеешься, потому что это правда, — заметил он.

Я снова засмеялась.

— Это правда или нет?

— Пожалуй, нет, — ответила я и добавила через секунду: — Хотя кто его знает.

Он застонал в отчаянии:

— Помереть мне девственником!

— Ты девственник? — удивилась я.

— Хейзел Грейс. У тебя ручка и бумага под рукой? — Я сказала, что да. — Ладно, тогда нарисуй кружок. — Я нарисовала. — Теперь нарисуй маленький кружок внутри первого! — Я так и сделала. — Большой кружок — это девственники. Маленький — это семнадцатилетние девственники без одной ноги.

Я снова засмеялась и сказала, что общение, ограничивающееся почти исключительно детской больницей, тоже не способствует неразборчивости в связях. Мы поговорили о блестящем замечании Питера ван Хутена о том, что время — худшая из шлюх, и хотя я лежала в кровати, а Гас сидел в своем подвале, мне снова показалось, будто мы в несуществующем третьем пространстве, которое я с удовольствием посетила бы с ним.

Когда я нажала отбой, в комнату вошли мама с папой, и хотя для троих кровать была узковата, они легли по обе стороны от меня, и мы втроем смотрели «Новую американскую топ-модель». Девушку, которая мне не нравилась, Селену, наконец отсеяли, отчего я неожиданно повеселела. Затем мама подключила меня к ИВЛ и подоткнула одеяло, а папа поцеловал в лоб, уколов щетиной, и я закрыла глаза.

Дыша за меня, ИВЛ со мной не советовался, что очень раздражало, но зато он издавал очень прикольные звуки, урча с каждым вздохом и жужжа на выдохе. Я представила, что это храпит дракон, будто у меня появился домашний дракон, который свернулся рядышком и из вежливости старается дышать одновременно со мною. С этой мыслью я заснула.

Утром я встала поздно. Я посмотрела телевизор, лежа в постели, проверила почту и начала писать и-мейл Питеру ван Хутену о том, что не могу приехать в Амстердам, но клянусь жизнью матери, что никогда ни с кем не поделюсь содержанием сиквела, у меня даже нет такого желания, потому что я большая эгоистка, и пусть он только скажет, мошенник Тюльпановый Голландец или нет, выйдет ли за него мама Анны, и что станется с хомяком Сисифусом.

Однако письмо я не отослала. Оно получилось слишком жалким даже для меня.

Часа в три, когда Огастус, по моим подсчетам, вернулся из школы, я вышла на задний дворик и набрала его номер. Пока шли гудки, я села на газон — переросшую траву вперемежку с одуванчиками. Качели по-прежнему стояли рядом; маленькая канавка, которую я выбила ногами, отталкиваясь от земли, чтобы раскачаться повыше, заросла сорняками. Помню, папа принес домой сборные качели из «Игрушки — это мы», собрал во дворе на пару с соседом и настоял, что протестирует их первым, отчего чертовы качели чуть не сломались.

Небо было серое, низкое, собирался дождь, но пока не упало ни капли. Я нажала отбой, когда включился автоответчик Огастуса, и положила телефон рядом с собой, в грязь, глядя на качели и думая, что променяла бы все дни болезни, которые мне остались, на несколько здоровых. Я говорила себе, что могло быть и хуже, мир не фабрика по исполнению желаний, я живу с раком, а не умираю от него и не имею права сдаваться без боя, потом я начала едва слышно повторять: «Глупо-глупо-глупо-глупо-глупо…», и так долго-долго, пока слово не потеряло смысл. Я еще повторяла, когда перезвонил Огастус.

— Привет, — сказала я.

— Хейзел Грейс, — произнес он.

— Привет, — снова сказала я.

— Ты что, плачешь, Хейзел Грейс?

— Ну, вроде того.

— Почему? — спросил он.

— Потому что я хочу поехать в Амстердам, чтобы ван Хутен сказал, что случится после финала книги, и мне не нужна такая вот жизнь, а тут еще небо давит, и старые качели стоят над душой, отец сделал, когда я была маленькой…

— Я должен немедленно увидеть эти слезы на старых качелях, — произнес он. — Приеду через двадцать минут.

Я осталась в патио, потому что мама всегда становится крайне озабоченной и принимается душить своим вниманием, когда я пла?чу потому что пла?чу я редко. Я знала, что она привяжется и станет убеждать: я не должна учить врачей, как меня лечить. От этого разговора меня затошнит.

Не то чтобы у меня были четкие воспоминания о здоровом отце, раскачивавшем здоровую малышку, повторявшую: «Выше, выше!» — или о другом метафорически резонирующем моменте. Качели стояли заброшенными — два маленьких сиденья, формой напоминавшие улыбку с детского рисунка, печально застыв, свешивались с посеревшей деревянной балки.

Позади меня открылась раздвижная стеклянная дверь. Я обернулась. На пороге стоял Огастус в штанах цвета хаки и летней клетчатой рубашке. Я вытерла лицо рукавом и улыбнулась.

— Привет, — сказала я.

У него ушла секунда на то, чтобы присесть на траву рядом со мной, и он не удержался от гримасы, довольно неуклюже приземлившись на задницу.

— Привет, — откликнулся он наконец. Я взглянула на него. Гас смотрел мимо, куда-то во двор. — Теперь мне понятна причина твоей хандры. — Он обнял меня рукой за плечи. — Старые унылые дурацкие качели.

Я боднула его головой в плечо.

— Спасибо, что приехал.

— Ты понимаешь, что, отдаляясь от меня, ты не уменьшишь моей любви к тебе? — спросил он.

— Наверное, — ответила я.

— Попытки спасти меня от тебя обречены на провал, — предупредил он.

— Почему? Почему ты вообще обратил на меня внимание? Недостаточно натерпелся? — уточнила я, имея в виду Каролин Мэтерс.

Гас не ответил, продолжая держаться за меня, — я чувствовала его сильные пальцы на левой руке.

— Надо что-то сделать с этими чертовыми качелями, — заявил он. — Я тебе говорю: они девяносто процентов проблемы.

Когда я успокоилась, мы пошли в дом и вместе сели на диван, поставив ноутбук наполовину на колено (протеза) Гаса, а наполовину — на мое.

— Горячо, — сказала я о нагревшемся ноуте.

— Уже? — улыбнулся Гас. Он открыл сайт распродаж под названием «Бесплатно или за грош», и мы начали составлять объявление.

— Название? — спросил он.

— Качели ищут дом, — предложила я.

— Бесконечно одинокие качели ищут любящий дом, — уточнил он.

— Одинокие качели с легкими педофилическими наклонностями ищут детские попки, — решила пошутить я.

Он засмеялся:

— Вот поэтому…

— Что?

— Вот поэтому ты мне и нравишься. Ты хоть понимаешь, как редко можно встретить красивую девушку, способную образовать прилагательное от «педофила»? Ты так стараешься быть собой, что даже не догадываешься, насколько ты уникальна.

Я глубоко вдохнула через нос. В мире всегда не хватает воздуха, но в тот момент я ощутила это особенно остро.

Мы писали объявление, поправляя друг друга, и в конце концов остановились на таком варианте:

…

«Качели, не новые, но хорошо сохранившиеся, ищут новый дом. Дайте своему ребенку или детям воспоминания, чтобы однажды он, она или они выглянули на задний двор и остро ощутили сентиментальную ностальгию, как я сегодня. Бытие хрупко и мимолетно, о читатель, но с этими качелями ваш(и) ребенок (дети) познакомятся с взлетами и падениями человеческой жизни безопасно и ненавязчиво и усвоят важную вещь: как сильно ни отталкивайся и как высоко ни взлетай, а выше головы не прыгнешь!

В данный момент качели обитают неподалеку от Восемьдесят третьей и Спринг-Милл».

После этого мы включили телевизор, но не нашли ничего стоящего, поэтому я взяла с прикроватной тумбочки «Царский недуг» и принесла в гостиную, и Огастус Уотерс читал вслух, а мама готовила ленч и слушала.

— «Стеклянный мамин глаз повернулся внутрь», — начал Огастус. Пока он читал, я влюбилась — так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу.

Проверив час спустя почту, я обнаружила толпу потенциальных покупателей — нам было из кого выбрать. Поразмыслив, мы остановились на человеке по имени Дэниел Альварес, который прислал фотографию своих троих детей за компьютерной игрой и подписал: «Я очень хочу, чтобы они хоть изредка гуляли». Я написала ему и предложила забрать качели, когда ему будет удобно.

Огастус спросил, не хочу ли я поехать с ним в группу поддержки, но я устала от напряженного дня Боления Раком и отказалась. Мы вместе сидели на диване, когда он сначала вдруг рывком встал, а потом тут же упал обратно и быстро поцеловал меня в щеку.

— Огастус! — воскликнула я.

— По-дружески, — заверил он, снова оттолкнулся и на этот раз встал по-настоящему. Сделав два шага к моей матери, он сказал: — Видеть вас всегда удивительно приятно. — И мама раскрыла ему объятия, а он нагнулся, поцеловал мою маму в щеку и обернулся: — Видишь?

Я пошла спать сразу после у?