И это все что было в моей жизни остальное ненужный сон
Иван Бунин
В июне того года он гостил у нас в имении — всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:
— Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!
На Петров день к нам съехалось много народу, — были именины отца, — и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну…
В сентябре он приехал к нам всего на сутки — проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:
— Удивительно ранняя и холодная осень!
Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, — мы знали какой, — и это было трогательно и жутко. Отец спросил:
— Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
— Да, если позволите, утром, — ответил он. — Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.
Отец легонько вздохнул:
— Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра…
Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в столовой, — я вздумала раскладывать пасьянс, — он молча ходил из угла в угол, потом спросил:
— Хочешь, пройдемся немного?
На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:
— Хорошо…
Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот…
— Капота нет, — сказала я. — А как дальше?
— Не помню. Кажется, так:
Смотри — меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает…
— Какой пожар?
— Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах: «Надень свою шаль и капот…» Времена наших дедушек и бабушек… Ах, боже мой, боже мой!
— Что ты?
— Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя…
Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому:
— Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер…
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.
— Как блестят глаза, — сказал он. — Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?
Я подумала: «А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду его в какой-то короткий срок — ведь все в конце концов забывается?» И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:
— Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Он, помолчав, медленно выговорил:
— Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Я горько заплакала…
Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, — в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, — и мы перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос…
Убили его — какое странное слово! — через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?» Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, — то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, — я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, — и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Там они и пропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца… Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их золотыми шнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем бог пошлет… Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году — и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне…» Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
3 мая 1944
Источник
Иван Бунин
В июне того года он гостил у нас в имении — всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:
— Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!
На Петров день к нам съехалось много народу, — были именины отца, — и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну…
В сентябре он приехал к нам всего на сутки — проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:
— Удивительно ранняя и холодная осень!
Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, — мы знали какой, — и это было трогательно и жутко. Отец спросил:
— Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
— Да, если позволите, утром, — ответил он. — Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.
Отец легонько вздохнул:
— Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра…
Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в столовой, — я вздумала раскладывать пасьянс, — он молча ходил из угла в угол, потом спросил:
— Хочешь, пройдемся немного?
На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:
— Хорошо…
Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот…
— Капота нет, — сказала я. — А как дальше?
— Не помню. Кажется, так:
Смотри — меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает…
— Какой пожар?
— Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах: «Надень свою шаль и капот…» Времена наших дедушек и бабушек… Ах, боже мой, боже мой!
— Что ты?
— Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя…
Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому:
— Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер…
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.
— Как блестят глаза, — сказал он. — Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?
Я подумала: «А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду его в какой-то короткий срок — ведь все в конце концов забывается?» И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:
— Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Он, помолчав, медленно выговорил:
— Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Я горько заплакала…
Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, — в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, — и мы перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос…
Убили его — какое странное слово! — через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?» Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, — то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, — я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, — и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Там они и пропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца… Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их золотыми шнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем бог пошлет… Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году — и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне…» Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
3 мая 1944
Источник
 èþíå òîãî ãîäà îí ãîñòèë ó íàñ â èìåíèè — âñåãäà
ñ÷èòàëñÿ ó íàñ ñâîèì ÷åëîâåêîì: ïîêîéíûé îòåö åãî áûë äðóãîì è
ñîñåäîì ìîåãî îòöà. Ïÿòíàäöàòîãî èþíÿ óáèëè â Ñàðàåâå
Ôåðäèíàíäà. Óòðîì øåñòíàäöàòîãî ïðèâåçëè ñ ïî÷òû ãàçåòû. Îòåö
âûøåë èç êàáèíåòà ñ ìîñêîâñêîé âå÷åðíåé ãàçåòîé â ðóêàõ â
ñòîëîâóþ, ãäå îí, ìàìà è ÿ åùå ñèäåëè çà ÷àéíûì ñòîëîì, è
ñêàçàë:
— Íó, äðóçüÿ ìîè, âîéíà! Â Ñàðàåâå óáèò àâñòðèéñêèé
êðîíïðèíö. Ýòî âîéíà!
Íà Ïåòðîâ äåíü ê íàì ñúåõàëîñü ìíîãî íàðîäó, — áûëè
èìåíèíû îòöà, — è çà îáåäîì îí áûë îáúÿâëåí ìîèì æåíèõîì. Íî
äåâÿòíàäöàòîãî èþëÿ Ãåðìàíèÿ îáúÿâèëà Ðîññèè âîéíó…
 ñåíòÿáðå îí ïðèåõàë ê íàì âñåãî íà ñóòêè — ïðîñòèòüñÿ
ïåðåä îòúåçäîì íà ôðîíò (âñå òîãäà äóìàëè, ÷òî âîéíà êîí÷èòñÿ
ñêîðî, è ñâàäüáà íàøà áûëà îòëîæåíà äî âåñíû). È âîò íàñòàë íàø
ïðîùàëüíûé âå÷åð. Ïîñëå óæèíà ïîäàëè, ïî îáûêíîâåíèþ, ñàìîâàð,
è, ïîñìîòðåâ íà çàïîòåâøèå îò åãî ïàðà îêíà, îòåö ñêàçàë:
— Óäèâèòåëüíî ðàííÿÿ è õîëîäíàÿ îñåíü!
Ìû â òîò âå÷åð ñèäåëè òèõî, ëèøü èçðåäêà îáìåíèâàëèñü
íåçíà÷èòåëüíûìè ñëîâàìè, ïðåóâåëè÷åííî ñïîêîéíûìè, ñêðûâàÿ ñâîè
òàéíûå ìûñëè è ÷óâñòâà. Ñ ïðèòâîðíîé ïðîñòîòîé ñêàçàë îòåö è
ïðî îñåíü. ß ïîäîøëà ê áàëêîííîé äâåðè è ïðîòåðëà ñòåêëî
ïëàòêîì: â ñàäó, íà ÷åðíîì íåáå, ÿðêî è îñòðî ñâåðêàëè ÷èñòûå
ëåäÿíûå çâåçäû. Îòåö êóðèë, îòêèíóâøèñü â êðåñëî, ðàññåÿííî
ãëÿäÿ íà âèñåâøóþ íàä ñòîëîì æàðêóþ ëàìïó, ìàìà, â î÷êàõ,
ñòàðàòåëüíî çàøèâàëà ïîä åå ñâåòîì ìàëåíüêèé øåëêîâûé ìåøî÷åê,
— ìû çíàëè êàêîé, — è ýòî áûëî è òðîãàòåëüíî è æóòêî. Îòåö
ñïðîñèë:
— Òàê òû âñå-òàêè õî÷åøü åõàòü óòðîì, à íå ïîñëå
çàâòðàêà?
— Äà, åñëè ïîçâîëèòå, óòðîì, — îòâåòèë îí. — Î÷åíü
ãðóñòíî, íî ÿ åùå íå ñîâñåì ðàñïîðÿäèëñÿ ïî äîìó.
Îòåö ëåãîíüêî âçäîõíóë:
— Íó, êàê õî÷åøü, äóøà ìîÿ. Òîëüêî â ýòîì ñëó÷àå íàì ñ
ìàìîé ïîðà ñïàòü, ìû íåïðåìåííî õîòèì ïðîâîäèòü òåáÿ çàâòðà…
Ìàìà âñòàëà è ïåðåêðåñòèëà ñâîåãî áóäóùåãî ñûíà, îí
ñêëîíèëñÿ ê åå ðóêå, ïîòîì ê ðóêå îòöà. Îñòàâøèñü îäíè, ìû åùå
íåìíîãî ïîáûëè â ñòîëîâîé, — ÿ âçäóìàëà ðàñêëàäûâàòü ïàñüÿíñ,
— îí ìîë÷à õîäèë èç óãëà â óãîë, ïîòîì ñïðîñèë:
— Õî÷åøü ïðîéäåìñÿ íåìíîãî?
Íà äóøå ó ìåíÿ äåëàëîñü âñå òÿæåëåå, ÿ áåçðàçëè÷íî
îòîçâàëàñü:
— Õîðîøî…
Îäåâàÿñü â ïðèõîæåé, îí ïðîäîëæàë ÷òî-òî äóìàòü, ñ ìèëîé
óñìåøêîé âñïîìíèë ñòèõè Ôåòà:
Êàêàÿ õîëîäíàÿ îñåíü!
Íàäåíü ñâîþ øàëü è êàïîò…
— Êàïîòà íåò, — ñêàçàëà ÿ. — À êàê äàëüøå?
— Íå ïîìíþ. Êàæåòñÿ, òàê:
Ñìîòðè — ìåæ ÷åðíåþùèõ ñîñåí
Êàê áóäòî ïîæàð âîññòàåò…
— Êàêîé ïîæàð?
— Âîñõîä ëóíû, êîíå÷íî. Åñòü êàêàÿ-òî äåðåâåíñêàÿ îñåííÿÿ
ïðåëåñòü â ýòèõ ñòèõàõ. “Íàäåíü ñâîþ øàëü è êàïîò…” Âðåìåíà
íàøèõ äåäóøåê è áàáóøåê… Àõ, Áîæå ìîé, Áîæå ìîé!
— ×òî òû?
— Íè÷åãî, ìèëûé äðóã. Âñå-òàêè ãðóñòíî. Ãðóñòíî è õîðîøî.
ß î÷åíü, î÷åíü ëþáëþ òåáÿ…
Îäåâøèñü, ìû ïðîøëè ÷åðåç ñòîëîâóþ íà áàëêîí, ñîøëè â ñàä.
Ñïåðâà áûëî òàê òåìíî, ÷òî ÿ äåðæàëàñü çà åãî ðóêàâ. Ïîòîì
ñòàëè îáîçíà÷àòüñÿ â ñâåòëåþùåì íåáå ÷åðíûå ñó÷üÿ, îñûïàííûå
ìèíåðàëüíî áëåñòÿùèìè çâåçäàìè. Îí, ïðèîñòàíîâÿñü, îáåðíóëñÿ ê
äîìó:
— Ïîñìîòðè, êàê ñîâñåì îñîáåííî, ïî-îñåííåìó ñâåòÿò îêíà
äîìà. Áóäó æèâ, âå÷íî áóäó ïîìíèòü ýòîò âå÷åð…
ß ïîñìîòðåëà, è îí îáíÿë ìåíÿ â ìîåé øâåéöàðñêîé íàêèäêå.
ß îòâåëà îò ëèöà ïóõîâûé ïëàòîê, ñëåãêà îòêëîíèëà ãîëîâó, ÷òîáû
îí ïîöåëîâàë ìåíÿ. Ïîöåëîâàâ, îí ïîñìîòðåë ìíå â ëèöî.
— Êàê áëåñòÿò ãëàçà, — ñêàçàë îí. — Òåáå íå õîëîäíî?
Âîçäóõ ñîâñåì çèìíèé. Åñëè ìåíÿ óáüþò, òû âñå-òàêè íå ñðàçó
çàáóäåøü ìåíÿ?
ß ïîäóìàëà: “À âäðóã ïðàâäà óáüþò? è íåóæåëè ÿ âñå-òàêè
çàáóäó åãî â êàêîé-òî ñðîê — âåäü âñå â êîíöå êîíöîâ
çàáûâàåòñÿ?” È ïîñïåøíî îòâåòèëà, èñïóãàâøèñü ñâîåé ìûñëè:
— Íå ãîâîðè òàê! ß íå ïåðåæèâó òâîåé ñìåðòè!
Îí, ïîìîë÷àâ, ìåäëåííî âûãîâîðèë:
— Íó ÷òî æ, åñëè óáüþò, ÿ áóäó æäàòü òåáÿ òàì. Òû ïîæèâè,
ïîðàäóéñÿ íà ñâåòå, ïîòîì ïðèõîäè êî ìíå.
ß ãîðüêî çàïëàêàëà…
Óòðîì îí óåõàë. Ìàìà íàäåëà åìó íà øåþ òîò ðîêîâîé
ìåøî÷åê, ÷òî çàøèâàëà âå÷åðîì, — â íåì áûë çîëîòîé îáðàçîê,
êîòîðûé íîñèëè íà âîéíå åå îòåö è äåä, — è ìû âñå ïåðåêðåñòèëè
åãî ñ êàêèì-òî ïîðûâèñòûì îò÷àÿíèåì. Ãëÿäÿ åìó âñëåä, ïîñòîÿëè
íà êðûëüöå â òîì îòóïåíèè, êîòîðîå âñåãäà áûâàåò, êîãäà
ïðîâîäèøü êîãî-íèáóäü íà äîëãóþ ðàçëóêó, ÷óâñòâóÿ òîëüêî
óäèâèòåëüíóþ íåñîâìåñòíîñòü ìåæäó íàìè è îêðóæàâøèì íàñ
ðàäîñòíûì, ñîëíå÷íûì, ñâåðêàþùèì èçìîðîçüþ íà òðàâå óòðîì.
Ïîñòîÿâ, âîøëè â îïóñòåâøèé äîì. ß ïîøëà ïî êîìíàòàì, çàëîæèâ
ðóêè çà ñïèíó, íå çíàÿ, ÷òî òåïåðü äåëàòü ñ ñîáîé è çàðûäàòü ëè
ìíå èëè çàïåòü âî âåñü ãîëîñ…
Óáèëè åãî — êàêîå ñòðàííîå ñëîâî! — ÷åðåç ìåñÿö, â
Ãàëèöèè. È âîò ïðîøëî ñ òåõ ïîð öåëûõ òðèäöàòü ëåò. È ìíîãîå,
ìíîãîå ïåðåæèòî áûëî çà ýòè ãîäû, êàæóùèåñÿ òàêèìè äîëãèìè,
êîãäà âíèìàòåëüíî äóìàåøü î íèõ, ïåðåáèðàåøü â ïàìÿòè âñå òî
âîëøåáíîå, íåïîíÿòíîå, íåïîñòèæèìîå íè óìîì, íè ñåðäöåì, ÷òî
íàçûâàåòñÿ ïðîøëûì. Âåñíîé âîñåìíàäöàòîãî ãîäà, êîãäà íè îòöà,
íè ìàòåðè óæå íå áûëî â æèâûõ, ÿ æèëà â Ìîñêâå, â ïîäâàëå ó
òîðãîâêè íà Ñìîëåíñêîì ðûíêå, êîòîðàÿ âñå èçäåâàëàñü íàäî ìíîé:
“Íó, âàøå ñèÿòåëüñòâî, êàê âàøè îáñòîÿòåëüñòâà?” ß òîæå
çàíèìàëàñü òîðãîâëåé, ïðîäàâàëà, êàê ìíîãèå ïðîäàâàëè òîãäà,
ñîëäàòàì â ïàïàõàõ è ðàññòåãíóòûõ øèíåëÿõ êîå-÷òî èç
îñòàâøåãîñÿ ó ìåíÿ, — òî êàêîå-íèáóäü êîëå÷êî, òî êðåñòèê, òî
ìåõîâîé âîðîòíèê, ïîáèòûé ìîëüþ, è âîò òóò, òîðãóÿ íà óãëó
Àðáàòà è ðûíêà, âñòðåòèëà ÷åëîâåêà ðåäêîé, ïðåêðàñíîé äóøè,
ïîæèëîãî âîåííîãî â îòñòàâêå, çà êîòîðîãî âñêîðå âûøëà çàìóæ è
ñ êîòîðûì óåõàëà â àïðåëå â Åêàòåðèíîäàð. Åõàëè ìû òóäà ñ íèì è
åãî ïëåìÿííèêîì, ìàëü÷èêîì ëåò ñåìíàäöàòè, òîæå ïðîáèðàâøèìñÿ ê
äîáðîâîëüöàì, ÷óòü íå äâå íåäåëè, — ÿ áàáîé, â ëàïòÿõ, îí â
èñòåðòîì êàçà÷üåì çèïóíå, ñ îòïóùåííîé ÷åðíîé ñ ïðîñåäüþ
áîðîäîé, — è ïðîáûëè íà Äîíó è íà Êóáàíè áîëüøå äâóõ ëåò.
Çèìîé, â óðàãàí, îòïëûëè ñ íåñìåòíîé òîëïîé ïðî÷èõ áåæåíöåâ èç
Íîâîðîññèéñêà â Òóðöèþ, è íà ïóòè, â ìîðå, ìóæ ìîé óìåð â òèôó.
Áëèçêèõ ó ìåíÿ îñòàëîñü ïîñëå òîãî íà âñåì ñâåòå òîëüêî òðîå:
ïëåìÿííèê ìóæà, åãî ìîëîäåíüêàÿ æåíà è èõ äåâî÷êà, ðåáåíîê ñåìè
ìåñÿöåâ. Íî è ïëåìÿííèê ñ æåíîé óïëûëè ÷åðåç íåêîòîðîå âðåìÿ â
Êðûì, ê Âðàíãåëþ, îñòàâèâ ðåáåíêà íà ìîèõ ðóêàõ. Òàì îíè è
ïðîïàëè áåç âåñòè. À ÿ åùå äîëãî æèëà â Êîíñòàíòèíîïîëå,
çàðàáàòûâàÿ íà ñåáÿ è íà äåâî÷êó î÷åíü òÿæåëûì ÷åðíûì òðóäîì.
Ïîòîì, êàê ìíîãèå, ãäå òîëüêî íå ñêèòàëàñü ÿ ñ íåé! Áîëãàðèÿ,
Ñåðáèÿ, ×åõèÿ, Áåëüãèÿ, Ïàðèæ, Íèööà… Äåâî÷êà äàâíî âûðîñëà,
îñòàëàñü â Ïàðèæå, ñòàëà ñîâñåì ôðàíöóæåíêîé, î÷åíü ìèëåíüêîé è
ñîâåðøåííî ðàâíîäóøíîé êî ìíå, ñëóæèëà â øîêîëàäíîì ìàãàçèíå
âîçëå Ìàäëýí, õîëåíûìè ðó÷êàìè ñ ñåðåáðÿíûìè íîãîòêàìè
çàâåðòûâàëà êîðîáêè â àòëàñíóþ áóìàãó è çàâÿçûâàëà èõ çîëîòûìè
øíóðî÷êàìè; à ÿ æèëà è âñå åùå æèâó â Íèööå ÷åì Áîã ïîøëåò…
Áûëà ÿ â Íèööå â ïåðâûé ðàç â äåâÿòüñîò äâåíàäöàòîì ãîäó — è
ìîãëà ëè äóìàòü â òå ñ÷àñòëèâûå äíè, ÷åì íåêîãäà ñòàíåò îíà äëÿ
ìåíÿ!
Òàê è ïåðåæèëà ÿ åãî ñìåðòü, îïðîìåò÷èâî ñêàçàâ êîãäà-òî,
÷òî ÿ íå ïåðåæèâó åå. Íî, âñïîìèíàÿ âñå òî, ÷òî ÿ ïåðåæèëà ñ
òåõ ïîð, âñåãäà ñïðàøèâàþ ñåáÿ: äà, à ÷òî æå âñå-òàêè áûëî â
ìîåé æèçíè? È îòâå÷àþ ñåáå: òîëüêî òîò õîëîäíûé îñåííèé âå÷åð.
Óæåëè îí áûë êîãäà-òî? Âñå-òàêè áûë. È ýòî âñå, ÷òî áûëî â ìîåé
æèçíè, — îñòàëüíîå íåíóæíûé ñîí. È ÿ âåðþ, ãîðÿ÷î âåðþ: ãäå-òî
òàì îí æäåò ìåíÿ — ñ òîé æå ëþáîâüþ è ìîëîäîñòüþ, êàê â òîò
âå÷åð. “Òû ïîæèâè, ïîðàäóéñÿ íà ñâåòå, ïîòîì ïðèõîäè êî ìíå…”
ß ïîæèëà, ïîðàäîâàëàñü, òåïåðü óæå ñêîðî ïðèäó.
3 ìàÿ 1944
Äðóãèå ñòàòüè â ëèòåðàòóðíîì äíåâíèêå:
- 30.11.2010. Áåëëà Àõìàäóëèíà. Ñòèõè
- 12.11.2010. ***
- 10.11.2010. Áîðèñ Ïàñòåðíàê. Âåòåð
- 05.11.2010. Áîðèñ Ïàñòåðíàê. Íà Ñòðàñòíîé
- 04.11.2010. Áîðèñ Ïàñòåðíàê. Ðàçëóêà
- 02.11.2010. Èâàí Áóíèí. Ò¸ìíûå àëëåè. Õîëîäíàÿ îñåíü
Источник