Гончаров обломов глава сон обломова читать

Часть первая[1]

I

В Горо­хо­вой улице, в одном из боль­ших домов, наро­до­на­се­ле­ния кото­рого стало бы на целый уезд­ный город, лежал утром в постели, на своей квар­тире, Илья Ильич Обломов.

Это был чело­век лет трид­цати двух-трех от роду, сред­него роста, при­ят­ной наруж­но­сти, с темно-серыми гла­зами, но с отсут­ствием вся­кой опре­де­лен­ной идеи, вся­кой сосре­до­то­чен­но­сти в чер­тах лица. Мысль гуляла воль­ной пти­цей по лицу, пор­хала в гла­зах, сади­лась на полу­от­во­рен­ные губы, пря­та­лась в склад­ках лба, потом совсем про­па­дала, и тогда во всем лице теп­лился ров­ный свет бес­печ­но­сти. С лица бес­печ­ность пере­хо­дила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Ино­гда взгляд его помра­чался выра­же­нием будто уста­ло­сти или скуки, но ни уста­лость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мяг­кость, кото­рая была гос­под­ству­ю­щим и основ­ным выра­же­нием, не лица только, а всей души, а душа так открыто и ясно све­ти­лась в гла­зах, в улыбке, в каж­дом дви­же­нии головы, руки. И поверх­ностно наблю­да­тель­ный, холод­ный чело­век, взгля­нув мимо­хо­дом на Обло­мова, ска­зал бы: «Доб­ряк дол­жен быть, про­стота!» Чело­век поглубже и посим­па­тич­нее, долго вгля­ды­ва­ясь в лицо его, ото­шел бы в при­ят­ном раз­ду­мье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румя­ный, ни смуг­лый, ни поло­жи­тельно блед­ный, а без­раз­лич­ный или казался таким, может быть, потому, что Обло­мов как-то обрюзг не по летам: от недо­статка ли дви­же­ния или воз­духа, а может быть, того и дру­гого. Вообще же тело его, судя по мато­вому, черес­чур белому свету шеи, малень­ких пух­лых рук, мяг­ких плеч, каза­лось слиш­ком изне­жен­ным для мужчины.

Дви­же­ния его, когда он был даже встре­во­жен, сдер­жи­ва­лись также мяг­ко­стью и не лишен­ною сво­его рода гра­ции ленью. Если на лицо набе­гала из души туча заботы, взгляд тума­нился, на лбу явля­лись складки, начи­на­лась игра сомне­ний, печали, испуга, но редко тре­вога эта засты­вала в форме опре­де­лен­ной идеи, еще реже пре­вра­ща­лась в наме­ре­ние. Вся тре­вога раз­ре­ша­лась вздо­хом и зами­рала в апа­тии или в дремоте.

Как шел домаш­ний костюм Обло­мова к покой­ным чер­там лица его и к изне­жен­ному телу! На нем был халат из пер­сид­ской мате­рии, насто­я­щий восточ­ный халат, без малей­шего намека на Европу, без кистей, без бар­хата, без талии, весьма поме­сти­тель­ный, так что и Обло­мов мог два­жды завер­нуться в него. Рукава, по неиз­мен­ной ази­ат­ской моде, шли от паль­цев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утра­тил свою пер­во­на­чаль­ную све­жесть и местами заме­нил свой пер­во­быт­ный, есте­ствен­ный лоск дру­гим, бла­го­при­об­ре­тен­ным, но все еще сохра­нял яркость восточ­ной краски и проч­ность ткани.

Халат имел в гла­зах Обло­мова тьму неоце­нен­ных досто­инств: он мягок, гибок, тело не чув­ствует его на себе, он, как послуш­ный раб, поко­ря­ется само­ма­лей­шему дви­же­нию тела.

Обло­мов все­гда ходил дома без гал­стука и без жилета, потому что любил про­стор и при­во­лье. Туфли на нем были длин­ные, мяг­кие и широ­кие, когда он, не глядя, опус­кал ноги с постели на пол, то непре­менно попа­дал в них сразу.

Лежа­нье у Ильи Ильича не было ни необ­хо­ди­мо­стью, как у боль­ного или как у чело­века, кото­рый хочет спать, ни слу­чай­но­стью, как у того, кто устал, ни насла­жде­нием, как у лен­тяя: это было его нор­маль­ным состо­я­нием. Когда он был дома — а он был почти все­гда дома, — он все лежал, и все посто­янно в одной ком­нате, где мы его нашли, слу­жив­шей ему спаль­ней, каби­не­том и при­ем­ной. У него было еще три ком­наты, но он редко туда загля­ды­вал, утром разве, и то не вся­кий день, когда чело­век мёл каби­нет его, чего вся­кий день не дела­лось. В тех ком­на­тах мебель закрыта была чех­лами, шторы спущены.

Ком­ната, где лежал Илья Ильич, с пер­вого взгляда каза­лась пре­красно убран­ною. Там сто­яло бюро крас­ного дерева, два дивана, оби­тые шел­ко­вою мате­риею, кра­си­вые ширмы с выши­тыми небы­ва­лыми в при­роде пти­цами и пло­дами. Были там шел­ко­вые зана­весы, ковры, несколько кар­тин, бронза, фар­фор и мно­же­ство кра­си­вых мелочей.

Но опыт­ный глаз чело­века с чистым вку­сом одним бег­лым взгля­дом на все, что тут было, про­чел бы только жела­ние кое-как соблю­сти decorum неиз­беж­ных при­ли­чий, лишь бы отде­латься от них. Обло­мов хло­по­тал, конечно, только об этом, когда уби­рал свой каби­нет. Утон­чен­ный вкус не удо­воль­ство­вался бы этими тяже­лыми, негра­ци­оз­ными сту­льями крас­ного дерева, шат­кими эта­жер­ками. Задок у одного дивана оселся вниз, накле­ен­ное дерево местами отстало.

Точно тот же харак­тер носили на себе и кар­тины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смот­рел на убран­ство сво­его каби­нета так холодно и рас­се­янно, как будто спра­ши­вал гла­зами: «Кто сюда ната­щил и наста­вил все это?» От такого холод­ного воз­зре­ния Обло­мова на свою соб­ствен­ность, а может быть, и еще от более холод­ного воз­зре­ния на тот же пред­мет слуги его, Захара, вид каби­нета, если осмот­реть там все повни­ма­тель­нее, пора­жал гос­под­ству­ю­щею в нем запу­щен­но­стью и небрежностью.

По сте­нам, около кар­тин, лепи­лась в виде фесто­нов пау­тина, напи­тан­ная пылью, зер­кала, вме­сто того чтоб отра­жать пред­меты, могли бы слу­жить ско­рее скри­жа­лями для запи­сы­ва­ния на них по пыли каких-нибудь заме­ток на память. Ковры были в пят­нах. На диване лежало забы­тое поло­тенце, на столе ред­кое утро не сто­яла не убран­ная от вче­раш­него ужина тарелка с солон­кой и с обгло­дан­ной косточ­кой да не валя­лись хлеб­ные крошки.

Если б не эта тарелка, да не при­сло­нен­ная к постели только что выку­рен­ная трубка, или не сам хозяин, лежа­щий на ней, то можно было бы поду­мать, что тут никто не живет — так все запы­ли­лось, поли­няло и вообще лишено было живых сле­дов чело­ве­че­ского при­сут­ствия. На эта­жер­ках, правда, лежали две-три раз­вер­ну­тые книги, валя­лась газета, на бюро сто­яла и чер­ниль­ница с перьями, но стра­ницы, на кото­рых раз­вер­нуты были книги, покры­лись пылью и пожел­тели, видно, что их бро­сили давно, нумер газеты был про­шло­год­ний, а из чер­ниль­ницы, если обмак­нуть в нее перо, вырва­лась бы разве только с жуж­жа­ньем испу­ган­ная муха.

Илья Ильич проснулся, про­тив обык­но­ве­ния, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно оза­бо­чен. На лице у него попе­ре­менно высту­пал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одо­ле­вала внут­рен­няя борьба, а ум еще не являлся на помощь.

Дело в том, что Обло­мов нака­нуне полу­чил из деревни, от сво­его ста­ро­сты, письмо непри­ят­ного содер­жа­ния. Известно, о каких непри­ят­но­стях может писать ста­ро­ста: неуро­жай, недо­имки, умень­ше­ние дохода и т. п. Хотя ста­ро­ста и в про­шлом и в тре­тьем году писал к сво­ему барину точно такие же письма, но и это послед­нее письмо подей­ство­вало так же сильно, как вся­кий непри­ят­ный сюрприз.