Что человек когда его желания еда и сон животное не боле
“Что человек, когда его желанья — еда да сон? Животное, не боле”. (Уильям Шекспир “Короля Лир”)
Философский спор коммунистов и их противников – это спор о человеке: много ли в нем того, что можно назвать человеческим, т.е. не животной составляющей? Заложена ли человечность в каждом человеке? Возможно ли благое восхождение отдельного человека и человечества в целом – без звериной грызни? Или животная составляющая в человеке слишком сильна, и взаимная грызня будет длиться вечно? Именно об этом спорили философы 19 века, и мнения разделились. По одну сторону встали марксисты, по другую сторону оказались сторонники социал-дарвинизма.
В 20 веке споры перешли на новый уровень. Сущность человека пытались объяснить уже не только философы, но и ученые. Активно развивались науки о человеке: социология, психология и др. Но и здесь единого взгляда на поставленный вопрос нет.
Зигмунд Фрейд представлял психику человека в виде трех частей: бессознательное ОНО, человеческое Я, а также общественные нормы, мораль, совесть– СВЕРХ-Я. Образно человеческое сознание по Фрейду можно представить в виде вершины айберга. Наблюдатель со стороны видит часть айсберга, находящуюся над уровнем моря, но большая часть айсберга находится в глубине. Также и с психикой.
Зигмунд Фрейд
Бессознательное ОНО опирается на звериное в человеке. Человеческое Я – это небольшой пласт, находящийся над гигантским ОНО. Человек обуреваем животными желаниями и страстями, сильнейшим из которых является эрос – инстинкт размножения. Невозможность удовлетворить сексуальные потребности приводит к фрустрации, когда человек направляет бушую энергию в другое русло.
У модели психики, созданной Фрейдом, есть философский аспект. Получается, что ОНО сильнее человеческого Я, и поэтому Я плетется в хвосте ОНО. Человек получается предопределен своим животным началом. И если бы это было правдой, то представления коммунистов об обществе без грызни человека человеком были бы пустыми мечтами. Однако, хоть Фрейд и является крупным ученым и его авторитет не подлежит сомнению, но описываемая им модель (как и любая другая модель в науке) не является догмой. Во-первых, в ней есть слабы места, во-вторых есть и другие модели. Одним из главных критиков Фрейдстской психологии является австрийский психиатр Виктор Франкл.
Виктор Франкл
Франкл знаменит тем, что прошел через немецкий концентрационный лагерь «Аушвиц» в качестве узника. Впоследствии Франкл не только описал те ужасы, которые творились в лагерях смерти, но и те психологические состояния, которые возникали у фашистских узников. Он описал, как фашисты ломали людей, стремясь сделать из них послушное и не способное к сопротивлению стадо. И как часть людей, даже находясь в тяжелейших условиях на грани гибели, сохраняли в себе человечность и волю к сопротивлению.
Виктор Франкл побывал в таком месте, где с точки зрения фрейдистской психологии, с человека должен был слететь налет человеческого Я, обнажая звериное ОНО. С частью заключенных так и происходило, но далеко не со всеми. Ломался человек или нет зависело не столько от физического состояния и даже не от условий. Важнее было наличие жизненного смысла – мог ли человек найти смысл даже в своих страданиях.
Приведу небольшой фрагмент из книги Франкла «Сказать жизни «ДА»» :
«Представленная здесь попытка психологического описания и психопатологического объяснения типичных черт характера, которые формировались у заключенного за годы пребывания в лагере, может создать впечатление, будто состояние человеческой души неумолимо и однозначно зависит от окружающих условий. Ведь, казалось бы, в лагерной жизни своеобразная социальная среда принудительно определяет поведение людей. Но против этого можно с полным правом выдвинуть возражения, задать вопрос: а как же тогда быть с человеческой свободой? Разве не существует духовной свободы, самоопределения, отношения к заданным внешним обстоятельствам? Неужели человек действительно не более чем продукт многочисленных условий и воздействий, будь то биологические, психологические или социальные? Не более чем случайный результат своей телесной конституции, предрасположенностей своего характера и социальной ситуации? И в особенности: разве реакции заключенных действительно свидетельствуют о том, что люди не могли уклониться от воздействий той формы бытия, в которую были насильственно ввергнуты? Что человек вынужден был полностью подчиняться этим влияниям? Что «под давлением обстоятельств», господствовавших в лагере, он «не мог иначе»?
На эти вопросы есть ответы как фактические, так и принципиальные. Фактические основаны на моем опыте — ведь сама жизнь в лагере показала, что человек вполне «может иначе». Есть достаточно много примеров, часто поистине героических, которые показывают, что можно преодолевать апатию, обуздывать раздражение. Что даже в этой ситуации, абсолютно подавляющей как внешне, так и внутренне, возможно сохранить остатки духовной свободы, противопоставить этому давлению свое духовное Я. Кто из переживших концлагерь не мог бы рассказать о людях, которые, идя со всеми в колонне, проходя по баракам, кому-то дарили доброе слово, а с кем-то делились последними крошками хлеба? И пусть таких было немного, их пример подтверждает, что в концлагере можно отнять у человека все, кроме последнего — человеческой свободы, свободы отнестись к обстоятельствам или так, или иначе. И это -«так или иначе» у них было. И каждый день, каждый час в лагере давал тысячу возможностей осуществить этот выбор, отречься или не отречься от того самого сокровенного, что окружающая действительность грозила отнять, — от внутренней свободы. А отречься от свободы и достоинства — значило превратиться в объект воздействия внешних условий, позволить им вылепить из тебя «типичного» лагерника.
Нет, опыт подтверждает, что душевные реакции заключенного не были всего лишь закономерным отпечатком телесных, душевных и социальных условий, дефицита калорий, недосыпа и различных психологических «комплексов». В конечном счете выясняется: то, что происходит внутри человека, то, что лагерь из него якобы «делает», — результат внутреннего решения самого человека. В принципе от каждого человека зависит — что, даже под давлением таких страшных обстоятельств, произойдет в лагере с ним, с его духовной, внутренней сутью: превратится ли он в «типичного» лагерника или остается и здесь человеком, сохранит свое человеческое достоинство.
Достоевский как-то сказал: я боюсь только одного — оказаться недостойным моих мучений. Эти слова вспоминаешь, думая о тех мучениках, чье поведение в лагере, чье страдание и сама смерть стали свидетельством возможности до конца сохранить последнее — внутреннюю свободу. Они могли бы вполне сказать, что оказались «достойны своих мучений». Они явили свидетельство того, что в страдании заключен подвиг, внутренняя сила. Духовная свобода человека, которую у него нельзя отнять до последнего вздоха, дает ему возможность до последнего же вздоха наполнять свою жизнь смыслом. Ведь смысл имеет не только деятельная жизнь, дающая человеку возможность реализации ценностей творчества, и не только жизнь, полная переживаний, жизнь, дающая возможность реализовать себя в переживании прекрасного, в наслаждении искусством или природой. Сохраняет свой смысл и жизнь — как это было в концлагере, — которая не оставляет шанса для реализации ценностей в творчестве или переживании. Остается последняя возможность наполнить жизнь смыслом: занять позицию по отношению к этой форме крайнего принудительного ограничения его бытия. Созидательная жизнь, как и жизнь чувственная, для него давно закрыта. Но этим еще не все исчерпано. Если жизнь вообще имеет смысл, то имеет смысл и страдание. Страдание является частью жизни, точно так же, как судьба и смерть. Страдание и смерть придают бытию цельность.
Для большинства заключенных главным был вопрос: переживу я лагерь или нет? Если нет, то все страдания не имеют смысла. Меня же неотступно преследовало другое: имеет ли смысл само это страдание, эта смерть, постоянно витающая над нами? Ибо если нет, то нет и смысла вообще выживать в лагере. Если весь смысл жизни в том, сохранит ее человек или нет, если он всецело зависит от милости случая — такая жизнь, в сущности, и не стоит того, чтобы жить».
Критерий истинности любой теории является практика. Наблюдения Франкла, сделанные им в Аушвице, опровергают модель Фрейда. Виктор Франкл показал, что даже в самых чудовищных условиях человек может длительное время жить наперекор своему животному ОНО, если имеет жизненные смыслы и идеалы. Собственно, человек и проявляет человечность в преодолении себя. Потакание слабостям – напротив, это капитуляция перед ОНО.
Интересным мне представляется один из тезисов Франкла, что в бессознательном укоренено не только низшее животное начало – ОНО, но отчасти и СВЕРХ-Я (хотя бы и в его зачаточном состоянии).
На практике получается, что человека можно толкать и вверх (к высоким смыслам, идеалам), и вниз (к животному началу). Коммунизм делает ставку не первое – воспитание высоконравственного человека-творца. Капитализм делает ставку на второе – воспитание умеренно-сволочного человека-потребителя.
Кстати, одним из основных средств вочеловечивания коммунисты считают высокую культуру. В резолюции 8 съезда говорится:
«Общее образование — школьное и внешкольное (включая сюда и художественное: театры, концерты, кинематографы, выставки, картины и пр.), стремясь не только пролить свет разнообразных знаний в темную деревню, но, главным образом, способствовать выработке самосознания и ясного миросозерцания, — должно тесно примыкать к коммунистической пропаганде. Нет таких форм науки и искусства, которые не были бы связаны с великими идеями коммунизма».
При капитализме качественное образование и высокая культура не то, чтобы запрещается – но она является достоянием высшего класса – тех, кому, в отличие от потребителей, предназначено быть господами, а не рабами жизни.
Что касается главного антагониста коммунизма – фашизм – известно как относился к культуре:
«Когда я слышу о культуре, я снимаю с предохранителя свой браунинг».
«Сегодня мы страдаем от чрезмерного образования. То, что нам необходимо – это инстинкт и воля».
Источник
Образ Христа в подобной композиции так же неприемлем для верующего христианина, как для мусульманина – издевательская карикатура на Магомета.
Фото: ТАСС
В России нет монополии ни на ту или иную религию – ни на ту или иную идеологию – гарантируется их многообразие. Поэтому в стране одновременно живут и те, кто почитает Христа, и те – кто Магомета, и те – кто Маркса, Ленина и Сталина, и те – кто Будду, и те – кто Ягве, и не только.
Жить вместе и мирно они смогут лишь в том случае, если, по-разному оценивая взгляды, верования и ценности друг друга, будут уважать право каждого на обладание этими ценностями.
Ценности – это вообще то, что больше человека, что для него более значимо, чем его биологическое существование – то есть это именно то, что и делает его человеком – тот, кто ценностей не имеет и выше всего ценит жизнь и сытную пищу – в общем-то, не человек, а животное. Во всяком случае – по мнению Шекспира: «Что человек, когда его желания – еда и сон? Животное, не боле».
Право на убеждения, но не оскорбления
Каждый человек имеет право на свои верования, идеологию и ценности – и никто не имеет права на их оскорбление. Даже посредством «творческого осмысления и новаторского прочтения классических сюжетов». Потому что, кроме права на свободу творчества, каждый имеет право на сохранность привычной ему культурной среды – и первое не может разрушать второе.
Это – естественно. Но есть те, для кого эта естественность недоступна и кто считает, что в силу лишь ему известных причин он имеет право на оскорбление любых ценностей любых людей. Но если они так считают – другие с тем же основанием могут считать, что имеют право свои ценности защищать и первых наказывать.
Это только малограмотные любители смеяться по любому поводу твердят, что ценность европейской культуры – это право на постоянную насмешку и злословие. Они просто плохо знают эту культуру: в ее традиции за оскорбление всегда полагалось отвечать жизнью в ходе поединка.
Сюжетом вагнеровского «Тангейзера» был герой, в гроте Венеры опьяненный чувственными ласками и воспевающий их в присутствии друзей и своей невесты. Пытающийся получить прощение за свои грехи у Папы Римского, отвергнутый им, но прощенный богом после того, как его невеста ценой своей жизни вымолила у того же бога его прощение.
С какого творческого наития в этот сюжет нужно было вплетать Христа, наслаждающегося чувственными ласками в гроте той же Венеры, даже если считать, что режиссер, по версии директора театра, пытался показать другого режиссера, поставившего эту сцену – вообще более чем спорно.
Но сам показ того же Христа в подобной композиции так же неприемлем для верующего христианина, как для мусульманина – издевательская карикатура на Магомета.
Чем заканчивается публикация таких карикатур, показала веротерпимая Франция. Бравировать табличкой «Я – Шарли» – комфортно, пока в глаза тебе не посмотрит твой Куаши.
Поэтому оскорбление ценностей и привычных для человека ценностных оснований – всегда провокация. Так или иначе имеющая своим результатом как минимум социальную дестабилизацию.
Мерзко, когда оскорбление становится способом самореализации. Тем более творческой. Но происходит это в силу двух обстоятельств: с одной стороны, своего рода творческой импотенции претендента на роль «творца». С другой стороны – отсутствия у него самого понимания, что вольное обращение с началами, для кого-то сакральными, является оскорблением.
Болезненная самореализация
Эпатаж вместо творчества – свидетельство отсутствия способности к реальному творчеству. Потому что творчество – это всегда созидание. Оскорбление – это всегда разрушение.
Потребность в самореализации имеет каждый человек. Самореализация, самоактуализация – это потребность ощутить свой отпечаток на мире, ощущать его подвластность тебе. Тот, кто способен строить, – строит. Тот, для кого это трудно, – разрушает. Потому что писать непотребности на заборе проще, чем строить дома.
Непонимание недопустимости оскорбления ценностей – свидетельство отсутствия своих ценностей у того, кто оскорбляет чужие. То есть, в общем-то, свидетельство того, что оскорбляющий ценности другого человека сам не является человеком.
Сто лет назад (и двести, и тысячу) мир и общество делились на носителей разных ценностей. Сегодня он расколот на тех, кто ценности как таковые имеет, и тех, кто их не имеет.
Эпатирующий прибитыми к брусчатке гениталиями доказывает не свою непримиримость в борьбе с несовершенством мира, а то, что его личное человеческое достоинство и человеческое значение не превысило уровень его гениталий.
Федеральный академический театр – это центр Просвещения и храм Прекрасного, а не площадка провоцирующей саморекламы.
Директор федерального академического театра – это представитель государства, а не хозяин передвижного цирка, повещающий посетителей ярмарки хвостатыми женщинами и забавными уродцами.
Фото: Владимир ВЕЛЕНГУРИН
А поговорить?
И тем более не очаг разжигания общественного, социального и ценностного противостояния. Три месяца министр культуры требовал от Мездрича по сути одного: «Если ты считаешь, что ты прав, выйди к людям и найди с ними общий язык. Объясни, что ты не хотел их оскорблять. Объясни, что именно ты хотел сказать, допуская этот спектакль на свою сцену». Мездрич высокомерно, упрямо и нагло заявлял: «Я с ними не знаком и объяснять ничего никому не намерен».
Дело не в том, что Мездрич позволил себе разойтись в отношении к Христу с верующими: дело в том, что он позволил себе их оскорблять. И сделал государственный театр источником скандала и социальной розни.
Эти люди любят говорить о «творческих поисках молодых режиссеров» и «современном искусстве» и не могут объяснить, почему для них творческий поиск – синоним скандальности, а современным искусством они признают только то искусство, которое вызывает отторжение у большинства.
Хотя на самом деле современное искусство – это не то, что топчет сапогами классику, а все искусство современников.
Между теми, кто объявил себя абсолютными авторитетами в области искусств и обществом, – разрыв. Разрыв непонимания и разрыв презрения.
Общество не понимает их потому, что они свое достоинство видят в том, чтобы остаться либо непонятыми, либо скандально известными.
Они не понимают общество потому, что давно стали чужими для него, и принимают за общество сеть богемных либо «великосветских» салонов, более всего не понимающих праздных сплетниц шеридановской «Школы злословия».
Возможно, в свободной стране они имеют полное право в этих салонах и своих ночных клубах устраивать все вплоть до вакхических игр, впрочем, без публичной демонстрации. Но в государственных театрах – не имеют. Просто потому, что если государственные театры обеспечиваются государственным бюджетом – они должны вписываться в ту систему ценностей, которую исповедует большинство общества, сформировавшее власть этого государства.
Впрочем, и это не главное. Главное именно то, что можно не разделять ценности того или иного человека или той или иной ценностной группы, но оскорблять их нельзя.
И потому, что никто не обладает правом на оскорбление.
И потому, что за оскорбление нужно рано или поздно отвечать.
И если государство не будет защищать право на ценностные основания и привычную культурную среду социальных групп, эти социальные группы начнут защищать свои ценности сами.
Источник
Сорокина Мария,
МБОУ МПЛ г. Димитровграда
«Что человек, когда он занят только Сном и едой?
Животное – не боле…» (У. Шекспир)
«Что человек, когда он занят только Сном и едой? Животное – не боле…» – именно так говорит известный драматург У. Шекспир в своей пьесе «Гамлет». Автор убежден, что человек, который подчиняется лишь первичным своим потребностям, не развивается духовно и морально, становится подобен животному. Но ведь человеку, в отличие от животного, дан разум, способность мыслить и творить, и он должен максимально использовать свои возможности. Их использование означает ещё культурное и духовное обогащение, развитие личности, постижение чего-то нового, учение и самосовершенствование. Однако далеко не все люди осознают важность духовных и социальных потребностей.
Примером человека, уподобившегося животному, в литературе может служить герой романа И.А. Гончарова «Обломов». Илья Ильич, барин 33 лет, человек ленивый, апатичный, чрезмерно мечтательный и совершенно неприспособленный к реальной жизни. У Обломова есть потребность в семье, детях, размеренной, тихой и спокойной жизни. Но герой не делает ничего, чтобы приблизиться к этой идиллии, она остается только в его мечтах. Все свое время герой проводит в постели, его день составляют только сон и непрерывное создание иллюзий. В этой однообразной, приводящей к деградации жизни Илья Ильич прячется от реального мира, боясь его активности и не желая брать на себя ответственность за свои действия, а тем более трудиться и продолжать движение вперед, даже сталкиваясь с неудачами.
Причины такого поведения стоит искать прежде всего в атмосфере, в которой воспитывался герой. Его родная деревня Обломовка – тихий и живописный уголок, где жизнь имеет циклический характер, идет своим чередом: рождение, взросление, старение, смерть. Она действительно основана лишь на животных потребностях. Вся жизнь обломовцев сосредоточена на обильной еде, а сон после обеда называют мертвым («истинное подобие смерти»): спит вся деревня. Они не привыкли к общению, контакту с внешней средой. Когда в Обломовку впервые за много лет пришло письмо, жители взволновались, испугались, и даже не решились его открыть. Выросший на таких традициях, герой не пересматривает ничего из усвоенных в детстве привычек, воспринимает такой тип мышления, как норму жизни и не признает другого.
А жизнь вокруг Обломова кипит — приходят бывшие коллеги, приятели, люди женятся, ходят в гости, работают, однако Илью Ильича это не волнует. Светское общество он критикует, считает, что «беспокоить себя» ради «вечной беготни, игры дрянных страстишек» не имеет смысла. Но ведь человеку, чтобы стать человеком, то есть биосоциальным существом, обязательно необходимо общение с другими людьми.
Обломов – не «ком теста», он наделен живым умом, способный к мышлению, самоанализу. В нем есть мощный потенциал, который он не может реализовать (не случайно он сопоставляется автором с Ильей Муромцем!). С отказом героя принимать участие в жизни общества, его физическим «замиранием» Илья Ильич останавливается и в своем духовном движении. Среда и воспитание убили в Обломове все задатки деятельности и активности, заразили его «обломовщиной». В сознании героя укоренился лишь этот «блаженный уголок», «сонное царство», которое вращается вокруг своего громадного пирога.
Именно этот культ биологических потребностей, сна и еды, превращает жизнь героя в существование, не дает герою вырасти от животного состояния до настоящего человека, с желанием трудиться, развиваться и впитывать в себя все, что может дать ему окружающий мир.
Источник