Арсений тарковский тебе не наскучило каждому сниться
«Тебе не наскучило каждому сниться…»*
Тебе не наскучило каждому сниться,
Кто с князем твоим горевал на войне,
О чем же ты плачешь, княгиня зегзица,
О чем ты поешь на кремлевской стене?
Твой Игорь не умер в плену от печали,
Погоне назло доконал он коня,
А как мы рубились на темной Каяле,
Твой князь на Каяле оставил меня.
И впору бы мне тетивой удавиться,
У каменной бабы воды попросить.
О том ли в Путивле кукуешь, зегзица,
Что некому раны мои остудить?
Так долго я спал, что по русские очи
С каленым железом пришла татарва,
А смерть твоего кукованья короче,
От крови моей почернела трава.
Спасибо тебе, что стонала и пела.
Я ветром иду по горячей золе,
А ты разнеси мое смертное тело
На сизом крыле по родимой земле.
1945, 1946
Надпись на книге*
Покинул я семью и теплый дом,
И седины я принял ранний иней,
И гласом вопиющего в пустыне
Мой каждый стих звучал в краю родном.
Как птица нищ и как Иаков хром,
Я сам себе не изменил поныне,
И мой язык стал языком гордыни
И для других невнятным языком.
И собственного плача или смеха
Я слышу убывающее эхо,
И – Боже правый! – разве я пою?
И разве так все то, что было свято,
Я подарил бы вам, как жизнь свою?
А я горел, я жил и пел – когда-то.
1946
Ночная работа*
Свет зажгу, на чернильные пятна
Погляжу и присяду к столу, —
Пусть поет, как сверчок непонятно,
Электрический счетчик в углу.
Пусть голодные мыши скребутся,
Словно шастать им некогда днем,
И часы надо мною смеются
На дотошном наречье своем, —
Я возьмусь за работу ночную,
И пускай их до белого дня
Обнимаются напропалую,
Пьют вино, кто моложе меня.
Что мне в том? Непочатая глыба,
На два века труда предо мной.
Может, кто-нибудь скажет спасибо
За постылый мой подвиг ночной.
1946
«Идет кораблей станица…»*
Идет кораблей станица,
Просторна моя дорога,
Заря моя, Заряница,
Шатры Золотого Рога!
И плакалось нам, и пелось, —
Доплыли до середины —
Куда мое море делось,
Где парус мой лебединый?
Довольно! В пучине южной
Тони, заморское диво!
Что темному сердцу нужно
От памяти неправдивой?
1946
«Порой по улице бредешь…»*
Порой по улице бредешь —
Нахлынет вдруг невесть откуда
И по спине пройдет, как дрожь,
Бессмысленная жажда чуда.
Не то чтоб встал кентавр какой
У магазина под часами,
Не то чтоб на Серпуховской
Открылось море с парусами,
Не то чтоб захотеть – и ввысь
Кометой взвиться над Москвою,
Иль хоть по улице пройтись
На полвершка над мостовою.
Когда комета не взвилась,
И это назовешь удачей.
Жаль: у пространств иная связь,
И времена живут иначе.
На белом свете чуда нет,
Есть только ожиданье чуда.
На том и держится поэт,
Что эта жажда ниоткуда.
Она ждала тебя сто лет,
Под фонарем изнемогая…
Ты ею дорожи, поэт,
Она – твоя Серпуховская.
Твой город, и твоя земля,
И невзлетевшая комета,
И даже парус корабля,
Сто лет, как сгинувший со света.
Затем и на земле живем,
Работаем и узнаем
Друг друга по ее приметам,
Что ей придется стать стихом,
Когда и ты рожден поэтом.
1946
Дума*
И горько стало мне,
что жизнь моя прошла,
Что ради замысла я потрудился мало,
Но за меня добро вставало против зла,
И правда за меня под кривдой умирала.
Я не в младенчестве, а там,
где жизни ждал,
В крови у пращуров,
у древних трав под спудом,
И целью, и путем враждующих начал,
Предметом спора их
я стал каким-то чудом.
И если в дерево впивается пила,
И око Божие затравленного зверя,
Как мутная вода, подергивает мгла,
И мается дитя, своим врачам не веря,
И если изморозь ложится на хлеба,
Тайга безбрежная пылает предо мною,
Я не могу сказать, что такова судьба,
И горько верить мне, что я тому виною.
Когда была война, поистине, как ночь,
Была моя душа.
Но – жертва всех сражений —
Как зверь, ощерившись, пошла добру помочь
Душа, глотая смерть, – мой беззащитный гений.
Все на земле живет порукой круговой,
И если за меня спокон веков боролась
Листва древесная —
я должен стать листвой,
И каждому зерну подать я должен голос.
Все на земле живет порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
А кто служил добру, летит вниз головой
В их омут царственный
и смерти не боится.
Он выплывет еще и сразу, как пловец,
С такою влагою навеки породнится,
Что он и сам сказать не сможет, наконец,
Звезда он, иль земля, иль человек,
иль птица.
1946
Источник
Арсений Тарковский
Поэзия
Творческие дебюты отца и сына Тарковских состоялись в 1962 году. Первая книга стихов отца «Перед снегом» и выход фильма «Иваново детство» сына, получивший в 1963 году премию Венецианского кинофестиваля и принесший автору мировую известность. А потом Арсению Тарковскому пришлось пережить гонения на сына, его отъезд из страны и смерть Андрея в 1986 году на чужбине, во Франции. Замечательный поэт жил в безвестности почти 35 лет. И с годами все более очевидней становилась неразрывность кровного и духовного родства отца и сына. Арсений вспоминал, что был воспитан в преклонении перед законами человечности, уважения к личности и достоинству людей. Самым главным считал добро, идею добра во всех воплощениях.
В четверть шума я слышал, вполсвета
я видел,
но зато не унизил ни близких, ни трав,
равнодушием отчей земли не обидел.
Учащимся предлагаем индивидуальные и групповые задания.
- Используя материалы, помещенные в трехтомнике Тарковского подготовить биографический очерк о поэте.
- Проследить, как отразились в творчестве Тарковского образы и идеи «Слова о полку Игореве».
- Сравнить стихотворение Тарковского «Рифмы» со стихотворением Е. Баратынского «Рифма».
- Подумать, что новое внес Тарковский в тему поэта и поэзии.
- Проанализировать циклы стихов Тарковского «Памяти М. И. Цветаевой» и «Памяти А. А. Ахматовой».
- Сопоставить образ зеркала в одноименном фильме и в поэзии Тарковского («Зеркало» «Мосфильм» 1974)
Материал, отобранный учениками.
Арсений Александрович родился 25 июня 1907 года в городе Елизаветграде Херсонской губернии. Отец его, Александр Карлович, в молодости был народовольцем, за что сидел. А позднее отправлен в Сибирь. В ссылке вел подробные записи о жизни в Туруханском крае, о людях, о политике. Вернувшись из ссылки, женился на Марии Дмитриевне Рачковской. В семье было трое детей: дочь Александра Карловича от первого брака (первая жена умерла) и двое сыновей: Валерий и Арсений. Дети, живя в одном доме, переписывались между собой, издавали на даче рукописный журнал. Отец Арсения Александровича знал более 10 языков. Детство у Арсения было безоблачным и счастливым.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
В фильме «Зеркало» с особой остротой выразилась тоска героя по детству. Брат Арсения Валерий Александрович (Валя) был убит во время гражданской войны в 1919 году. В 1924 году Арсений закончил Единую трудовую школу-семилетку, и семья переехала в Москву. В 1925 году, сдав экзамены, состоявшие из чтения собственных стихов и разговоров о литературе, он был принят на Литературные курсы при Всероссийском союзе поэтов. Учителем для Арсения стал поэт и переводчик Георгий Шенгели, который не дал молодому поэту умереть с голоду. Шенгели уступил свое место в «Гудке» (газета). Конец 20-х – начало 30-х годов – время становления А. Тарковского как поэта. В начале творчества Тарковский был подвержен влиянию О. Мандельштама, с которым познакомился в конце 20-х годов. Влияние акмеситов сказалось во многих стихах конца 20-х – начала 30-х годов.
Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь желтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моем.
И все же Тарковскому удалось стать самостоятельным поэтом. Творческая судьба была тяжелой. Рапповцы обвинили его в «мистицизме», из-за чего он лишился работы на радио. Русская классическая традиция – вот в чем нашел Тарковский основу для поэтического творчества. В 1946 году Тарковский решился, наконец, выпустить свою первую книгу. Ее набрали в типографии, но вышло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», книга была рассыпана. Удар был сильный, только в 1960 году Тарковский снова решился на издание книги. Сборник стихов «Перед снегом» – неожиданный и драгоценный подарок читателю. Самое поразительное то, что слова, которые мы произносим каждую минуту, делались в стихах неузнаваемыми, облеченными в тайну.
Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной.
На фронт Тарковский ушел добровольцем в декабре 1941 года. С 1941 по 1943 год был военным корреспондентом фронтовой газеты «Боевая тревога» и участвовал в боевых действиях под Москвой, на Западном, Брянском, Втором Белорусском и Первом Прибалтийском фронтах. Награжден орденами Красной Звезды и Отечественной 1 степени. В декабре 1943 года был тяжело ранен, перенес ампутацию ноги и был демобилизован в 1944 году в звании капитана гвардии. У Тарковского есть жуткие стихи о войне:
…снег сошел, и ранняя весна
На цыпочки привстала и деревья
Окутала своим платком зеленым
(«Полевой госпиталь»)
Оживают искалеченные деревья, оживает душа поэта. Тема защиты родины от врагов вечная. Яркий образ ветра – один из любимых в поэзии Тарковского. Восходит к фольклору. Идет жестокая война. Тарковский обращается к «Слову о полку Игореве». В стихотворении «Тебе не наскучило каждому сниться» центральный образ Ярославны. Это монолог воина, погибшего на Каяле. Кукушка Ярославна горюет обо всех. В ее плаче бессмертны все безымянные бойцы, сложившие головы за русскую землю. И вот это уже не героиня древнерусской литературы, а любимая поэта, обернувшись кукушкой, выручает его из беды. Эта женщина – его спасение и надежда в безумстве войны. В стихотворении «Кони ржут за Сулою» – продолжена тема исторической памяти и защиты родины. Поэт верит, что Россия спасет и сохранит себя, потому что в ней таится силы, которую врагу не пересилить. Эта мысль ярко выражена в стихотворении «Земля» (1944)
К тебе, истомившись, потянутся руки
С такой наболевшей любовью объять,
Я снова пойду за Великие Луки,
Чтоб снова мне крестные муки принять.
Горькая память о войне не дает покою поэту. Тема памяти. Тема вины перед убитыми переплетается и в поэзии Тарковского в темой нравственного долга перед ними:
Мы делили
Одну судьбу. Они достойней были
И умерли, а я еще живу.
«Памяти друзей» 1945
В стихах переплетается личное и общее, горе и любовь, смерть и жизнь, война и мир. Земля – родина. Эти понятия святы для поэта, святы для каждого из нас. Отстоять родину – значит защищать свой дом, землю предков, свою культуру, самобытность. В 1966 году выходит второй сборник стихов Арсения Тарковского «Земле – земное». В него вошли стихи периода 1941-1966 годов. Любовь, время, смысл человеческой жизни, загадка творчества и судьбы поэта в этом мире – вот основные темы сборника. Цикл стихов «Памяти М.И. Цветаевой». Цветаева предстает в стихах упрямой, гордой, но несчастной и уставшей – она устала бороться с судьбой. Устала от одиночества, просто устала отстаивать любовь и талант. Здесь же продолжена тема личной утраты, смешанной с острым чувством вины, которая на совести поэта. «Я слышу, я не сплю» (1946).так случилось, что Арсению Тарковскому была подарена последняя дружеская привязанность Цветаевой, ему же посвящено последнее стихотворение. Цветаева откликнулась на стихотворение Тарковского «Стол накрыт на шестерых». В очередном сборнике Арсения Тарковского «Вестник» (вышел в 1969 году) стихотворение, ставшее эстрадным шлягером. Спокойная мудрость, грусть, сдержанность и лиризм.
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало,
На пригреве тепло,
Только этого мало.
Все, что сбыться могло, мне, как лист пятипалый,
Прямо в руку легло,
Только этого мало.
В это время Тарковский признал, что он мэтр стиха. Признание пришло ему на склоне лет. Государственная премия СССР оказалась посмертной.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала,
Мне и вправду везло,
Только этого мало.
Самый значительный образ поэзии Тарковского – зеркало. Это предмет для поэзии традиционной. Для поэта – это возможность вернуться в прошлое, ведь молодость, творчество, любовь – вся прошедшая жизнь поэта – навсегда остались в мире зазеркалья:
Вся жизнь моя прошла и стала рядом,
Как будто вправду много лет прошло,
И мне чужим, зеленоватым взглядом
Ответило зеркальное стекло.
«Посвящение»
Зазеркальный мир – это мир сбывшихся надежд, счастливой любви. То, что порой не случается в жизни действительной, может произойти там, за гранью реальности, как в стихотворении «Первые свидания». Главное назначение зеркала – отражать окружающий мир правдиво и честно, не обманывая и не приукрашивая. Фильм «Зеркала» назван так не случайно. За кадром звучат 4 стихотворения поэта. Фильм рассказывает о доме, семье, об отце. Вглядываясь в прошлое, герой пытается осознать себя в настоящем, по-новому взглянуть на отношения с близкими людьми. И зеркало, которое никогда не лжет, примиряет его с собственной жизнью и судьбой. Для него важны понятия – личность, достоинство, дом, семья, род, традиция. Дом тоже зеркало, в котором остаются «сны», воспоминания, забытые надежды и желания. В доме вещи несут отпечаток прошлого. Дом – люди, живущие в нем, и те, которым еще только предстоит прийти сюда. Неразрывна связь времен: прошлого, настоящего, будущего. Неразрывна и связь поколений: отца и сына, деда и внука. Годы, которые поэт жил вне литературы научили его не суетиться, жить спокойно и мудро. Для него едины душа и Вселенная, как едины человек и природа.
Все на земле живет порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
«Дума»
Время, выпавшее на долю поэта было не простым. Сменялись политические авторитеты, поэтические пристрастия. Многие имена, прежде громко звучавшие, ныне прочно забыты. Но настало время тех, кто слушал время, доверял своему сердцу и таланту, не изменял высокому предназначенью поэта.
За хлеб мой насущный, за каждую
каплю воды
Спасибо скажу.
За этот пророческий, этот
бессмысленный дар,
За то, что нельзя
Ни словом, ни птичьим заклятьем
спастись от беды,
спасибо скажу.
Источник
Дом*
Юность я проморгал у судьбы на задворках,
Есть такие дворы в городах —
Подымают бугры в шелушащихся корках,
Дышат охрой и дранку трясут в коробах.
В дом вошел я как в зеркало, жил наизнанку,
Будто сам городил колченогий забор,
Стол поставил и дверь притворил спозаранку,
Очутился в коробке, открытой во двор.
Погоди, дай мне выбраться только отсюда,
Надоест мне пластаться в окне на весу:
Что мне делать? Глумись надо мною, покуда
Все твои короба растрясу.
Так себя самого я угрозами выдал.
Ничего, мы еще за себя постоим.
Старый дом за спиной набухает, как идол,
Шелудивую глину трясут перед ним.
1933
«Кто небо мое разглядит из окна…»*
Она:
Кто небо мое разглядит из окна,
Гвоздику мою уберет со стола?
Теперь я твоя молодая жена,
Я девочкой-молнией прежде была —
И в поднятых пальцах моих не цветок,
А промельк его и твое забытье,
Не лист на стебле, а стрелы острие,
А в левой – искомканный белый платок.
Любила – в коленчатых травах сады, —
Как дико и молодо сердце мое!
На что же мне буря в стакане воды,
На что мне твой дом и твое забытье?
Он:
Вернись, я на волю смотрю из окна,
Прости, я тебя призываю опять,
Смотри, как взлетает и плещет она:
Как мог я в стакане ее удержать?
1933
«Если б, как прежде, я был горделив…»*
Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда;
Все, с чем расстаться нельзя ни за что,
Все, с чем возиться не стоит труда, —
Надвое царство мое разделив.
Я бы сказал:
– Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.
Мне остается холодный рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков, сто улиц и сто
Капель дождя, побежавших вослед.
1934
«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…»*
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,
Все никак не мог проститься и листок держал в руке.
Свет растекся по брусчатке. На ресницы, и на мех,
И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег,
Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.
И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,
Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор.
Даже адрес потерял я, даже имя позабыл
И потом любил другую, ту, что горше всех любил.
А идешь – и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,
Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет?
Есть особые ворота и особые дома,
Есть особая примета, точно молодость сама.
1935
«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…» Черновой автограф поэта
«– Здравствуй, – сказал я, а сердце упало…»*
– Здравствуй, – сказал я, а сердце упало, —
Верно, и впрямь совершается чудо! —
Смотрит, смеется:
– Я прямо с вокзала,
– Что ты! – сказал я. – Куда да откуда?
Хоть бы открытку с дороги прислала.
– Вот я приехала, разве не слышишь,
Разве не видишь, я прямо с вокзала,
Я на минутку к тебе забежала,
А на открытке всего не напишешь.
Думай и делай теперь что угодно,
Я-то ведь рада, что стала свободной…
1935
Град на Первой Мещанской*
Бьют часы на башне,
Подымается ветер,
Прохожие – в парадные,
Хлопают двери,
По тротуару бегут босоножки,
Дождь за ними гонится,
Бьется сердце,
Мешает платье,
И розы намокли.
Град
расшибается вдребезги
над самой липой.
Все же
Понемногу отворяются окна,
В серебряной чешуе мостовые,
Дети грызут ледяные орехи.
1935
Кузнечики*
I
Тикают ходики, ветер горячий
В полдень снует челноком по Москве,
Люди бегут к поездам, а на даче
Пляшут кузнечики в желтой траве.
Кто не видал, как сухую солому
Пилит кузнечик стальным терпугом?
С каждой минутой по новому дому
Спичечный город растет за бугром.
Если бы мог я прийти на субботник,
С ними бы стал городить городок,
Я бы им строил, бетонщик и плотник,
Каменщик, я бы им камень толок.
Я бы точил топоры – я точильщик,
Я бы ковать им помог – я кузнец,
Кровельщик я, и стекольщик, и пильщик.
Я бы им песню пропел, наконец.
1935
Источник
Хлеб*
Кирпичные, тяжелые амбары
Густым дыханьем напоили небо,
Под броней медной напрягались двери,
Не сдерживая гневного зерна.
Оно вскипало грузным водопадом
Под потолок, под балки, под просветы
Распахнутых отдушин, и вздувались
Беременные славою мешки.
Так жар дышал. Так жил амбар. Так мыши,
Как пыльные мешки, дышали жаром,
И полновесным жиром наливался
Сквозь душный полдень урожайный год.
Так набухали трюмы пароходов,
И грузчики бранились вперемешку
С толпой наплывшей. Так переливалось
Слепое солнце в масляной воде.
1928
«Не уходи, огни купальской ночи…»*
Не уходи, огни купальской ночи
В неверном сердце накопили яд,
А в лес пойдешь, и на тебя глядят
Веселых ведьм украинские очи.
Я трижды был пред миром виноват.
Я слышал плач, но ты была невинна,
Я говорил с тобою, Катерина,
Как только перед смертью говорят.
И видел я: встает из черных вод,
Как папоротник, слабое сиянье,
И ты идешь или плывешь в тумане,
Или туман, как радуга, плывет.
Я в третий раз тебя не удержал.
И ты взлетала чайкою бездомной.
Я запер дверь и слышал ветер темный
И глиняные черепки считал.
1928
Петр*
Над мрачной рекой умирает гранит,
Над медными львами не движется воздух,
Твой город пустынен, твой город стоит
На льду, в слюдяных, немигающих звездах.
Ты в бронзу закован, и сердце под ней
Не бьется, смирённое северным веком, —
Здесь царствовал циркуль над грудой камней,
И царский отвес не дружил с человеком.
Гневливое море вставало и шло
Медведицей пьяной в гранитные сети.
Я понял, куда нас оно завело,
Томление ночи, слепое столетье.
Я видел: рука иностранца вела
Коня под уздцы на скалу, и немела
Простертая длань, и на плечи легла
Тяжелая бронза, сковавшая тело.
И море шумело и грызло гранит,
И грабили волны подвалы предместий,
И город был местью и гневом залит,
И море три ночи взывало о мести.
Я видел тебя и с тобой говорил,
Вздымались копыта коня надо мною,
Ты братствовал с тьмой и не бросил удил
Над нищенским домом за темной Невою.
И снова блуждал обезумевший век,
И слушал с тревогой и непониманьем,
Как в полночь с собой говорит человек
И руки свои согревает дыханьем.
И город на льду, как на звездах, стоит,
И воздух звездою тяжелой сияет,
И стынет над черной водою гранит,
И полночь над площадью длань простирает.
1928
Осень*
А. А. Альвингу
Твое изумление, или твое
Зияние гласных – какая награда
За меркнущее бытие!
И сколько дыханья легкого дня,
И сколько высокого непониманья
Таится в тебе для меня,
Не осень, а голоса слабый испуг,
Сияние гласных в открытом эфире —
Что лед, ускользнувший из рук…
1928
«Блеют овцы, суетится стадо…»*
А. А. Альвингу
Блеют овцы, суетится стадо,
Пробегают бешеные дни.
Век безумствует. Повремени,
Ни шуметь, ни причитать не надо.
Есть еще в руках широкий бич,
Все ворота наглухо закрыты,
И колы глубоко в землю врыты,
Чтоб овец привязывать и стричь.
1928
Диккенс*
Я виноват. О комнатное время,
Домашний ветер, огонек в передней!
Я сам к тебе зашел на огонек,
Что с улицы, от снега, от костров,
От холода… Я тихо дверь открыл.
Куда как весело в печи трещало,
Как запрещал сверчок из теплой щели
Без спросу уходить, куда как Диккенс
Был нежен с чайником. Я сел у печки,
И таяли на рукавах моих
Большие хлопья снега. Засыпая,
Я слышал: чайник закипал, сверчок
Трещал, и Диккенсу приснилось: вечер,
И огонек в передней тает, – и
Я вижу сон. Плывет, как дилижанс,
Глухая ночь, и спит возница. Только —
Поскрипывая и качаясь, мимо
Еще недогоревших фонарей
Плывет глухая полночь. Я вошел
В переднюю, сквозь огонек, – и чайник
Уже кипел, и я открыл глаза,
И понял я: в моих больших ладонях
Живет такая тишина, такое
Запечное тепло, что в тесной щели
Без устали трещит сверчок. А все же
На волю всем захочется – и если
Я виноват, что задремал у печки —
Прости меня.
1929
Источник