Аронзон кому что снится читать онлайн

ЛЕОНИД АРОНЗОН (24 марта 1939, Ленинград — 13 октября 1970, под Ташкентом).

“Сейчас многим кажется, будто в 60–70 гг. у Иосифа Бродского не было достойных соперников…

…лидерство будущего нобелевского лауреата не без успеха оспаривалось…

…наиболее радикальной альтернативой “ахматовским сиротам” был Леонид Аронзон. Его считали, бесспорно, гениальным, его боялись, перед ним преклонялись” (Виктор Кривулин. Охота на мамонта. Имена для мёртвых и живых. 2. Леонид Аронзон — соперник Бродского, с 152–153. Блиц. СПб.1998)

ЛЕОНИД АРОНЗОН

ПРОЕКТ НОВОГО ИЗБРАННОГО[1]

” О Господи, помилуй мя “

О Господи, помилуй мя
на переулках безымянных,
где ливни глухо семенят
по тротуарам деревянным,
где по булыжным мостовым,
по их мозаике, по лужам,
моей касаясь головы,
стремительные тени кружат.
И в отраженьях бытия
потусторонняя реальность,
и этой ночи театральность
превыше, Господи, меня

1961

ПАВЛОВСК

Уже сумерки, как дожди.
Мокрый Павловск, осенний Павловск,
облетает, слетает, дрожит,
как свеча, оплывает.
О август,
схоронишь ли меня, как трава
сохраняет опавшие листья,
или мягкая лисья тропа
приведет меня снова в столицу?
В этой осени желчь фонарей,
и плывут, окунаясь, плафоны,
так явись, моя смерть, в октябре
на размытых, как лица, платформах,
а не здесь, где деревья — цари,
где царит умирание прели,
где последняя птица парит
и сползает, как лист, по ступеням
и ложится полуночный свет
там, где дуб, как неузнанный сверстник,
каждой веткою бьется вослед,
оставаясь, как прежде, в бессмертье.
Здесь я царствую, здесь я один,
посему — разыгравшийся в лицах —
распускаю себя, как дожди,
и к земле прижимаюсь, как листья,
и дворцовая ночь среди гнезд
расточает медлительный август
бесконечный падением звезд
на открытый и сумрачный Павловск.

1961

” Все стоять на пути, одиноко, как столб, “

Рите

Все стоять на пути, одиноко, как столб,
только видеть одно — голубиный костел,

в полинялых садах, в узких щелях лощин
голубые расправив, как крылья, плащи

промелькнут стаи рыб в новолуние бед,
осветив облака, словно мысль о тебе.

За холмами дорог, где изгиб крутолоб
мимо сгорбленных изб появляется Бог.

Разрастается ночь, над тобой высоко
поднимается свет из прибрежных осок.

Каждый лист, словно рыбка, лежит золотой:
это крыльями жизнь поднялась за тобой.

Между разных костров — все одна темнота,
о, как тянет крыло, но не смей улетать.

Обгоняя себя, ты, как платье с плеча,
соскользнешь по траве, продолжая кричать.

Так не смей улетать в новолуние бед,
слышишь сосны шумят, словно мысль о тебе.

1962

” Все ломать о слова заостренные манией копья, “

Все ломать о слова заостренные манией копья,
в каждой зависти черной есть нетленная жажда подобья,
в каждой вещи и сне есть разврат, несравнимый ни с чем.
Вот на листьях ручек. Так давай говорить о ручье.
Вот на листьях ручей. Это ранняя влага и свет.
Я смотрю на тебя, отраженного в дикой траве.
Просыпаться? Зачем? Ты во сне наклонишься к ручью.
Я тебя ничему так до смерти и не научу.
О, забейся, как лист, и, схватившись за ветвь, наклонись,
все скользя по траве. и цепляясь, и падая вниз.
О, язык отраженья, о, вырванный с мясом язык,
повторяешь с трудом зазубренные кем-то азы.
Вот на листьях ручей. Ты к нему наклонись не дыша.
Безглагольный зародыш под сердцем, все та же душа.
Вот на листьях ручей. А над ним облака, облака.
Это снова скользит по траве, обессилев, рука.
Будут кони бродить и, к ручью наклоняясь, смотреть.
Так заройся в ладони и вслушайся: вот твоя смерть.

1962

ПЕСНЯ

Ты слышишь, шлепает вода
по днищу и по борту вдоль,
когда те двое, передав
себя покачиванью волн,

лежат, как мертвые, лицо
покою неба обратив,
и дышит утренний песок,
уткнувшись лодками в тростник.

Когда я, милый твой, умру,
пренебрегая торжеством,
оставь лежать меня в бору
с таким, как у озер, лицом.

1963

ПОСЛАНИЕ В ЛЕЧЕБНИЦУ

В пасмурном парке рисуй на песке мое имя, как при свече,
и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесет ручей.
Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя мое на песке,
словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке.
Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небесных небес
голубые озера, качая удвоенный лес,
и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых,
ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,
Медоносны цветы, и ручей пишет имя мое,
образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плес.
Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь трава,
я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова:
может быть, что лесничество тусклых озер нашей жизни итог:
стрекотанье стрекоз, самолет, тихий плес и сплетенье цветов,
то пространство души, на котором холмы и озера, вот кони бегут,
и кончается лес, и, роняя цветы, ты идешь вдоль ручья по сырому песку,
вслед тебе дуют флейты, рой бабочек, жизнь тебе взгляд,
провожая тебя, все зовут, ты идешь вдоль ручья, никого с тобой нет,
ровный свет надо всем, молодой от соседних озер,
будто там, вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор,
если нет его там, то скажи, ради Бога, зачем
мое имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный,
не быстрый и мутный ручей,
и читает его пролетающий мимо озер в знойный день самолет.
Может быть, что ручей — не ручей, только имя мое.
Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар,
рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк,
где ты высохший веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей,
что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече
мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых,
ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,
и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь,
ты рисуешь ручей, вдоль которого после идешь и идешь.

апрель, 1964

Источник

Статья о жизни и творчестве яркого ленинградского поэта и соперника Иосифа Бродского.

Леонид Аронзон (1939 – 1970) – одна из самых ярких фигур неофициальной ленинградской культуры 1950-70-х годов. Непохожий на других, сторонник форм, не загнанных в строгие рамки, поэт, экспериментатор и новатор. Именно поэтому Аронзон сначала непривычен для восприятия, словно чужеродный организм в литературной среде. Но если к чему-то чуждому со временем привыкаешь, то к нему привыкнуть нельзя – только полюбить. Навсегда.

***
Я выгнув мысль висеть подковой
живое всё одену словом
и дав учить вам наизусть
сам в кресле дельты развалюсь

***
Была за окнами весна.
За ней – другое время года.
На всей земле была погода
(по сути всё-таки одна).
И мне хотелось вон, наружу,
под дождь, под ласточек, под иву,
где рак беременный, натужась,
рожает нужное для пива.
Но окружённый чьим-то чувством,
лежал я медленно и грустно,
лежал я задом наперёд,
и ко всему, что в мире было,
я обращён был, как кобыла,
к тому, кого она везёт.

Анна Ефимовна Аронзон (1944)

Читайте также: К чему снятся рис

Детство

Леонид Аронзон родился 24 марта 1939 года в Ленинграде в семье инженера-строителя Льва Моисеевича и врача Ханны Хаимовны (Анны Ефимовны). Он был вторым ребенком. В 1941 году, когда началась война, глава семейства был направлен на Урал для проектирования и строительства алюминиевых и магниевых заводов. Леонида и его старшего брата Виталия эвакуировали к отцу – в поселок Лёнва недалеко от города Березняки Молотовской области. Анна Ефимовна осталась в Ленинграде, но уже через год приехала в Лёнву, где ей поручили сформировать военный эвакуационный госпиталь. Семья воссоединилась. В сентябре 1944 года все, кроме Льва Моисеевича, вернулись в Ленинград.

Учеба

«Была школа послевоенных лет с переростками, курением, драками, недовольством учителей, угрозами исключения, первыми стихами», – напишет потом о жизни брата Виталий Аронзон. После окончания школы в 1957 году Леонид поступил в Ленинградский педагогический институт им. Герцена на биолого-почвенный факультет. Но к концу первого семестра он бросил учебу, а позже перевелся на историко-филологический факультет, сдав экстерном все экзамены за первый курс «на отлично». Можно сказать, что с этого момента и началась его неразрывная связь с литературой.

Лев Моисеевич Аронзон (1945)

Утро

Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма.
Как и легок и мал он, венчая вершину лесного холма!
Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?
Нас в детей обращает вершина лесного холма!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
и вершину холма украшает нагое дитя!
Если это дитя, кто вознес его так высоко?
Детской кровью испачканы стебли песчаных осок.
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о рае венчает вершину холма!
Не младенец, но ангел венчает вершину холма,
то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак!
Кто бы ни был, дитя или ангел, холмов этих пленник,
нас вершина холма заставляет упасть на колени,
на вершине холма опускаешься вдруг на колени!
Не дитя там – душа, заключенная в детскую плоть,
не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь.
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
посмотри на вершины: на каждой играет дитя!
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о Боге венчает вершину холма!

***
Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полно молчаний, каждое оно –
есть матерьял для стихотворной сети.

А слово – нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно –
молчание теперь обрамлено,
оно – ячейка невода в сонете.

Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,

чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!

***
Благодарю Тебя за снег,
за солнце на Твоём снегу,
за то, что весь мне данный век
благодарить Тебя могу.

Передо мной не куст, а храм,
храм Твоего КУСТА В СНЕГУ,
и в нём, припав к Твоим ногам,
я быть счастливей не могу.

Рита Пуришинская (середина 1960-х)

Любовь

На первом курсе учебы в университете Леонид Аронзон познакомился с Ритой Моисеевной Пуришинской. У них завязался роман, а летом 1958 года они поженились втайне от родителей. Леонид очень любил Риту, она была для него музой и поддержкой, первым слушателем и критиком его произведений.

Мадригал

Глаза твои, красавица, являли
не церкви осени, не церкви, но печаль их.
Какие-то старинные деревья
мне были креслом, ты – моей свирелью.
Я птиц кормил, я видел каждый волос
тех длинных линий, что сплетал твой голос.
Я рисовал его на вязкой глине полдня,
потом стирал, чтоб завтра утром вспомнить.

***
Я в Крым хочу, к ногам хочу твоим,
где всё вокруг напоминает Крым,
где тёплый дворик, с небом и джудой,
где тот же дворик, тесный от растений,
от частых звёзд и ночи молодой
и как-то не по-нашему осенней
высокой спальней с Овном и Тельцом
служил нам в этом мире золотом.
[То наяву, то в дрёме, то во сне
лежали мы в тавриде на спине.
Когда спускались с неба облака,
я ожидал за ними пастуха.
Слегка темней, чем ночи тишина,
метались мыши, может быть, одна.
Мне нравилось любить тебя в Крыму.
Мне хочется любить тебя в Крыму.]

Август

Жене

О не забудь налёты летние
на сонных птиц в пределах сада,
где, вырисовывая петли,
кленовый лист и плыл, и падал.
Храни в гербариях мишурных,
Читая летопись созвездий,
тот сад и лист, тех птиц и сумрак,
о август, месяц мой последний!

Там, осенён печалью осени,
следил стрекоз в полёте призрачном,
а сад кишел шальными осами,
дрожал и плакал, и насильничал.
Тебя я принял веткой выгнутой,
я понял – женщина таится
в густом дожде, ах, эти выдумки!
метаморфозы: клён и птица!
Не сон ли сад? Но помни, к осени
вдали от сумрачной столицы
кленовый лист, по миру посланный,
летит, а вдруг не лист, а птица?

Работа

В начале 1960-х годов Аронзон преподает литературу в вечерней школе, летом подрабатывает пляжным фотографом в Крыму, а к концу 1966 года начинает писать сценарии документальных фильмов для студии «Леннаучфильм». Всего он стал автором более десяти фильмов.

Леонид Аронзон (1969)

Поэзия

Леонид начал писать стихи в 6 лет. Вместе с братом они увлекались поэзией и много читали, поэзия Пушкина, Баратынского, Маяковского, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Заболоцкого впоследствии окажут влияние на творчество Аронзона. Вплоть до 1964 года длится его поэтическое созревание, он отходит от вторичности и создает произведения, где звучит его – Аронзоновский – голос. Сам Аронзон называл «материалом» своей литературы «изображение рая». И он изображает этот рай таким, каким его видит – в бесконечной осени, в садах, где жуки и стрекозы, в чистой и светлой любви к своей жене.

***
Сереет небо. Мёртвые, остыв,
хоронятся в траве, как будто струсив,
расхлябанные тянутся возы,
стенают оси, сиплые как гуси.
Созвездия за тучами плывут,
колёса расползаются по глине,
урча, из жил стекают на траву
ночные, в кровь расчёсанные ливни.

Смешав с тенями сумерки, сплетя
останки брани, ночь угомонилась,
тряслись огни за вёрстами дождя,
спала земля, затягивая жилы.

***
Развязки нет, один – конец,
а жизнь всё тычется в азы,
мой стих ворочая во мне,
как перекусанный язык.

И плащ срывается в полёт,
и, отражаясь в мостовых,
вся жизнь меж пальцами течёт,
а на ладони бьётся стих.

Да, стих, как выкрикнутый крик,
когда река скользит в дожди,
мой стих – не я, не мой двойник,
не тень, но всё-таки сродни.

Так вот мой стих – не я, рывок
в конец любви, в конец реки,
как слабый звон колоколов
от ветром тронутой руки.

Так отделись, мой стих, как звон,
как эхо, выкатись на крик,
чтоб губы, став подобьем волн,
меня учили говорить.

***
Все ломать о слова заостренные манией копья,
в каждой зависти чёрной есть нетленная жажда подобья,
в каждой вещи и сне есть разврат, несравнимый ни с чем.
Вот на листьях ручей. Так давай говорить о ручье.
Вот на листьях ручей. Это ранняя влага и свет.
Я смотрю на тебя, отраженного в дикой траве.
Просыпаться? Зачем? Ты во сне наклонишься к ручью.
Я тебя ничему так до смерти и не научу.
О, забейся, как лист, и, схватившись за ветвь, наклонись,
все скользя по траве, и цепляясь, и падая вниз.
О, язык отраженья, о, вырванный с мясом язык,
повторяешь с трудом зазубренные кем-то азы.
Вот на листьях ручей. Ты к нему наклонись не дыша.
Безглагольный зародыш под сердцем, все та же душа.
Вот на листьях ручей. А над ним облака, облака.
Это снова скользит по траве, обессилев, рука.
Будут кони бродить и, к ручью наклоняясь, смотреть.
Так заройся в ладони и вслушайся: вот твоя смерть.

Рай

Еще для Аронзона рай – это отражение, перевертыш, «выражение мироощущения, противоположное быту». «Тот быт, которым мы живём, – искусственнен, истинный быт наш – рай, и если бы не бесконечные опечатки взаимоотношений – несправедливые и тупые, – жизнь не уподобилась бы, а была раем. То, что искусство занято нашими кошмарами, свидетельствует о непонимании первоосновы Истины». А Истина в том, что Аронзон был поэтом от Бога. Или поэтом Бога. Он был самобытным и видел мир совершенно другими глазами. Он – созерцатель, он вглядывается в пространство, замечая то, чего, казалось бы, нет, словно мир – первозданный, а он в нём – первый человек. Аронзон считал, что «только творчество дает нам диалог с Богом». Но часто в своих стихах он «молчит». И не потому что ему нечего сказать, а потому что он вынашивает Слово.

Леонид Аронзон. Пустой сонет, 1969

Рай

Сел. Лес.
Я или лилия?
Рад Еве я и я Еве дар.
Кон Евы – венок,
а кон от меня – я нем; тон ока –
озера цвет, а те в царе зоо.
Я лев, веля, веля я лев!
Восторгу жив: вижу грот сов.
Мак. Дол. Я мёртв – он. Нов трём я лодкам:
Покоя, алгебры, духа. Ах! у дыр беглая окоп –
уведу деву!
Ужель лежу
и нет тени?

***
Не сю, иную тишину,
как конь, подпрыгивая к Богу,
хочу во всю её длину
озвучить думами и слогом,
хочу я рано умереть
в надежде: может быть, воскресну,
не целиком, хотя б на треть,
хотя б на день, о день чудесный:
лесбийская струя воды
вращает мельницы пропеллер,
и деве чьи-то сны видны,
когда их медленно пропели,
о тело: солнце, сон ручей!
соборы осени высоки,
когда я (в) трёх озёр осоке
лежу я Бога и ничей.

***
Стали зримыми миры
те, что раньше были скрыты.
Мы стоим, разинув рты,
и идём иконы свитой.
Нам художник проявил
на доске такое чудо,
что мы, полные любви,
вопрошаем: взял откуда?
Всё, что мы с трудом творим,
было создано до нас,
но густой незнанья дым
это всё скрывал от глаз.
Всё есть гений божества:
звуки, краски и слова,
сочетанья их и темы,
но как из тёмного окна
пред ним картина не видна,
так без участия богемы,
что грязь смывает с тёмных стёкол,
ничего не видит око.

Бродский

Леонид Аронзон очень ценил творчество Иосифа Бродского, с которым общался – они оба были ленинградскими поэтами одного времени, но совершенно разными, как в плане поэтики, так и в плане мировоззрения, несмотря на то, что Аронзона называли соперником Бродского. В начале 1960-х годов их общение прекратилось на фоне поэтических разногласий. Но до этого Иосиф помог Леониду устроиться рабочим в геологическую экспедицию на Дальний Восток – нужно было зарабатывать на жизнь. Оттуда Аронзон вернулся уже тяжело больным – остеомиелит, операция, семь месяцев в военном госпитале, инвалидность.

***

Бродскому

Серебряный фонарик, о цветок,
запри меня в неслышном переулке,
и расколись, серебряный, у ног
на лампочки, на звёздочки, на лунки.

Как колокольчик, вздрагивает мост,
стучат трамваи, и друзья уходят,
я подниму серебряную горсть
и кину вслед их маленькой свободе,
и в комнате оставленной, один,
прочту стихи зеркальному знакомцу
и вновь забьюсь у осени в груди
осколками, отбитыми от солнца.

Так соберём весёлую кудель,
как забывают горечь и обиду,
и сядем на железную ступень,
на го’рода истоптанные плиты,
а фонари неслышные мои
прошелестят ресницами в тумане,
и ночь по переулку прозвенит,
раскачиваясь маленьким трамваем.

Так соберём, друзья мои, кудель,
как запирают праздничные платья,
так расколись на стёклышки в беде,
зеркальный мой сосед и почитатель.
Фонарик мой серебряный, свети,
а родине ещё напишут марши
и поднесут на праздники к столу,
а мне, мой Бог, и весело, и страшно,
как лампочке, подвешенной к столбу.

Леонид Аронзон. Автопортрет (1966)

Смерть

Аронзон не принадлежал ни к одному литобъединению или течению. И это его угнетало. Он хотел добиться славы и уйти в неизвестность. В ночь на 13 октября 1970 года в горах под Ташкентом Леонид Аронзон погиб, выстрелив в себя из охотничьего ружья. Ему был 31 год. Родные были убеждены в версии самоубийства, так как Леонид на протяжении почти десяти лет страдал депрессией.

Еще в 1966 году он написал стихотворение, в котором «хотел рано умереть» и «воскреснуть», «хотя бы на треть». Но он воскрес в полную мощь и говорит с нами на языке рая, дарованного нам в наследие.

Ирина Гумыркина

Читать полностью в журнале “Формаслов”