А потом она уснула и во сне видела какую то чушь села она в трамвай

Ганина что-то громко сказал, Подтягин ответил тихо, сокрушенно

Она вспомнила, что старик сегодня опять ездил насчет паспорта,что у него тяжелая болезнь сердца, что жизнь проходит: впятницу ей минет двадцать шесть лет. А голоса все звучали,– иКларе казалось, что она живет в стеклянном доме, колеблющемся иплывущем куда-то. Шум поездов, особенно ясно слышный по тусторону коридора, добирался и сюда, и кровать как будтоподнималась и покачивалась. Перед ней мелькнула спина Ганина,который склонялся над столом и оглядывался через плечо, скаляяркие зубы. А потом она уснула и во сне видела какую-то чушь:будто села в трамвай, а рядом старушка, необыкновенно похожаяна ее тетку, жившую в Лодзи, быстро говорит что-то по-немецки,и оказывается понемногу, что это вовсе не ее тетка, а тарадушная торговка, у которой Клара по дороге на службу покупаетапельсины

V

В этот вечер к Антону Сергеевичу зашел гость. Это былстарый господин с желтоватыми усами, подстриженными наанглийский манер, солидный, очень опрятно одетый, в сюртуке иполосатых штанах… Подтягин его потчевал бульоном магги, когдавошел Ганин. Воздух был синеват от папиросных паров.

— Господин Ганин, господин Куницын,– и Антон Сергеевич,сияя стеклами пенсне и посапывая, вдавил Ганина своей мягкойрукой в кресло.

— Это, Лев Глебович, мой старый однокашник, когда-тошпаргалки мне писал. Куницын осклабился.

— Было дело,– проговорил он низким, круглым голосом.– Апозвольте вас спросить, дорогой Антон Сергеевич, который теперьчас?

— Да ну вас, час детский, можно еще посидеть. Куницынвстал, подтягивал жилет. — Супруга ждет, не могу.

— Ну что же, не смею удерживать,– развел руками АнтонСергеевич и бочком, через пенсне поглядел на гостя,– а женевашей кланяйтесь. ‘Не имею чести знать, но поклон передайте.

— Благодарю,– сказал Куницын.– Очень приятно. Всегодоброго. Пальто я, кажется, в передней оставил.

— Я вас еще провожу,– сказал Подтягин.– Простите,пожалуйста, Лев Глебович, сейчас вернусь,

Оставшись один, Ганин поудобнее уселся в старом зеленомкресле и в раздумье улыбнулся. Он зашел к старому поэту, оттогочто это был, пожалуй, единственный человек, который мог быпонять его волненье. Ему хотелось рассказать ему о многом,– озакатах над русским шоссе, о березовых рощах. В переплетенныхстарых журналах “Всемирная Иллюстрация” да “ЖивописноеОбозрение” ведь бывали под виньетками стихи этого самогоПодтягина. Антон Сергеевич вернулся, хмуро покачивая головой

— Обидел меня,– сказал он, садясь к столу и барабаняпальцами.– Ах, как обидел… — В чем дело? — улыбнулсяГанин.

Антон Сергеевич снял пенсне, вытер его краем скатерти.

— Презирает он меня, вот в чем дело. Знаете, что он мнедавеча сказал? Посмотрел с этакой холодной усмешечкой,– вы,говорит, стихи свои пописывали, а я не читал. А если бы читал,терял бы то время, что отдавал работе. Вот что он мне сказал,Лев Глебович; я вас спрашиваю, умно ли это?

— А кто он такой? — спросил Ганин. — Да черт его знает

Деньги делает. Эх-ма. Он человек, видите ли…

— Что же тут обидного, Антон Сергеич? У него одно, а увас другое. Ведь вы его, небось, тоже презираете.

— Ах, Лев Глебович,– заволноваляF Подтягин,– да разве яне прав, коли презираю его? Не это ведь ужасно, а ужасно то,что такой человек смеет мне деньги предложить…

Он открыл кулак, выбросил на стол смятую бумажку. -…ужасно то, что я принял. Извольте любоваться,– двадцатьмарковей, чтобы их черт подрал.

Старик совсем растрепетался, жевал губами, седая щетка поднижней губой прыгала, толстые пальцы барабанили по столу. Потомон с болезненным присвистом вздохнул и покачал головой.

— Петька Куницын… Как же, все помню… Хорошо учился,подлец. И аккуратный такой был, при часах. Пальцем показывал вовремя урока, сколько минут до звонка. Первую гимназию с медальюкончил.

— Странно должно быть вам это вспоминать,– задумчивосказал Ганин.– Странно вообще вспоминать, ну хотя бы то, чтонесколько часов назад случилось, ежедневную — и все-таки неежедневную — мелочь. Подтягин внимательно и мягко посмотрел нанего. — Что это с вами. Лев Глебович? Лицо у вас как-тосветлее. Опять, что ли, влюблены? А насчет странностейвоспоминанья… Фу ты, как хорошо улыбнулся… — Я недаром квам зашел, Антон Сергеич… — А я вас Куницыным угостил

Берите пример с него. Вы как учились?

— Так себе,– опять улыбнулся Ганин.– Балашовское

училище в Петербурге, знаете? — продолжал он, слегкаподлаживаясь под тон Подтягина, как это часто бывает, когдаговоришь со стариком.– Ну, вот. Помню тамошний двор. Мы вфутбол лупили. Под аркой были сложены дрова. Мяч, бывало,собьет полено.

— Мы больше в лапту играли да в казаки-разбойники,-сказал Подтягин.– Вот жизнь и прошла,– добавил он неожиданно.

— А я, знаете, Антон Сергеевич, сегодня вспоминал старыежурналы, в которых были ваши стихи. И березовые рощи.

— Неужели помните,– ласково и насмешливо повернулся кнему старик.– Дура я, дура,– я ведь из-за этих берез всю своюжизнь проглядел, всю Россию. Теперь, слава Богу, стихов непишу. Баста. Совестно даже в бланки вписывать: “поэт”. Я,кстати, сегодня опять ни черта не понял. Чиновник дажеобиделся. Завтра снова поеду. Ганин посмотрел себе на ноги и неспеша заговорил: — В школе, в последних классах, мои товарищидумали, что у меня есть любовница, да еще какая: светская дама

Уважали меня за это. Я ничего не возражал, так как самраспустил этот слух.

— Так, так,– закивал Подтягин.– В вас есть что-тохитрое, Левушка… Это хорошо…

— А на самом деле я был до смешного чист. И совершенно нестрадал от этой чистоты. Гордился ею, как особенной тайной, авыходило, что я очень опытен. Правда, я вовсе не был стыдливили застенчив. Просто очень удобно жил в самом себе и ждал. Атоварищи мои, те, что сквернословили, задыхались при слове”женщина”, были все такие прыщеватые, грязные, с мокрымиладонями. Вот за эти прыщи я их презирал. И лгали они ужасноотвратительно о своих любовных делах.

— Не могу скрыть от вас,– своим матовым голосом сказалПодтягин,– что я начал с горничной. А какая была прелесть,тихая, сероглазая. Глашей звали. Вот какие дела.

— Нет, я ждал,– тихо сказал Ганин.– От тринадцати дошестнадцати лет, три, значит, года. Когда мне было тринадцатьлет, мы играли раз в прятки, и я оказался со сверстником вместев платяном шкалу. Он в темноте ч рассказал мне, что есть насвете чудесные женщины, которые позволяют себя раздевать заденьги. Я не расслышал правильно, как он их назвал, и у менявышло: принститутка. Смесь институтки и принцессы. Их образ мнеказался поэтому особенно очаровательным, таким таинственным

Но, конечно, я вскоре понял, что ошибся, так как те женщины,которые вразвалку ходили по Невскому и называли нас,гимназистов, “карандашами” вовсе меня не прельщали. И вот,после трех лет такой гордости и чистоты, я дождался. Это былолетом, у нас в деревне.

— Так, так,– сказал Подтягин.– Все это я понимаю

Только вот скучно немного. Шестнадцать лет, роща. любовь…

Ганин посмотрел на него с любопытством. — Да что же можетбыть лучше, Антон Сергеевич?

— Эх, не знаю, не спрашивайте меня, голубчик. Я сампоэзией охолостил жизнь, а теперь поздно начать жить сызнова

Только думается мне, что в конце концов лучше быть сангвиником,человеком дела, а если кутить, так, чтоб”)! зеркала лопались

— И это было,– усмехнулся Ганин. Подтягин на минутузадумался. — Вот вы о русской деревне говорили, Лев Глебович.

Вы-то, пожалуй, увидите ее опять. А мне тут костьми лечь

Или, если не здесь, то в Париже. Совсем я сегодня раскисчто-то. Простите,

Оба замолкли. Прошел поезд. Далеко, далеко крикнулбезутешно и вольно паровоз. Ночь в незавешенном стекле холодносинела, отражая абажур лампы и край освещенного стола. Подтягинсидел сутуло, опустив седую голову и вертя в руках кожаныйфутляр портсигара. Никто бы не мог сказать, о чем он размышлял

Были ли то думы о бледно прошедшей жизни, или же старость,болезнь, нищета, с темной ясностью ночного отраженья, являлисьперед ним,– были ли это думы о паспорте, о Париже, или просто